Луи Арагон - Страстная неделя

Хотя, вернее всего, просто преувеличивают: ну. Лион еще куда ни шло, но Сане-! Ведь от Лиона до Санса не ближний путь, конечно, для светового телеграфа не такая уж даль: сигналами можно быстро передать новости на это расстояние, - но для пехоты!

Подумав о пехоте, Теодор брезгливо поморщился. Он дал Трику шенкеля и, повернув на улицу Дофин, перевел его на тихую рысь. А некоторые уже говорят о Фонтенбло! Паникеры!

До улицы Мартир можно было добраться несколькими путями.

Не особенно раздумывая, он поехал улицей Дофин, а не через бульвары, прилегавшие к площади Людовика XV: ведь для него это была улица тысячи и одного воспоминания.

Коль скоро от Лиона до Парижа более ста лье, то покрыть это расстояние можно дней за шесть, если не менять коня, зато на перекладных в почтовой карете проделать этот путь можно в три дня и две ночи. Потому что даже для кавалерии походный марш-это не скачки. А там ведь пехтура... Два дня назад они были в Лионе, и, если уже достигли Макона, хорошенькое будет дело!

И все же как странно: вот он в парадном обмундировании, в кирасе, в супервесте, в плаще, в каске, с мушкетоном прикладом вниз и наискось, так что он упирается в правое бедро и все время сквозь лосины чувствуешь эту тяжесть, как чье-то постороннее присутствие... вот он, офицер его величества Людовика XVIII, едет по улице Нев-Сен-Рок и подсчитывает, сколько Узурпатору потребуется времени, чтобы дойти до Парижа, до Тюильри, куда сейчас после смотра возвратится король... Положим, что Бонапарт появится у ворот Парижа, на кого можно рассчитывать? В Париже-королевская гвардия: пять тысяч офицеров, одних офицеров, без солдат, причем не у всех даже есть лошади; что же касается пехоты, то дело ограничивается швейцарцами и дворцовой стражей. А сколько их? Вряд ли наберется четыреста. Да еще за вычетом швейцарцев, отправленных в Мелэн. Части, расквартированные в Париже... Уж кто-кто, а серые мушкетеры знают цену этим людям: вовсе ненадежный сброд, еще не износивший лохмотьев Империи, офицеры открыто ненавидят королевскую гвардию, а большинство солдат прошли всю Европу под трехцветными знаменами. Можно ли рассчитывать здесь, в Париже, спешно привести в действие еще и другие силы? Были, конечно, студенты Школы правоведения, которые выкрикивали: "Да здравствует король!" - выстроившись под деревьями перед Аркой Елисейских полей. Вот уже десять дней, как была открыта запись в королевский корпус волонтеров, и явились записываться только эти самые правоведы; в прихожих Тюильри листы были сплошь покрыты их подписями. Теодор сам видел. Но в Венсене, говорят, старый хрыч Вьомениль зря сидит и поджидает этих волонтеров, бесплодно теряя дни, которых ему и так осталось немного. Что же касается "стихийных" проявлений преданности на улицах Парижа, столь явно роялистского Парижа, то проявляли обычно свои верноподданнические чувства лишь небольшие группки энтузиастов, а вокруг было пусто, жители поспешно захлопывали ставни, выглядывая в щелочку одним глазом. Когда же это было-дай бог памяти! - кажется, во вторник, в саду ПалеРойяля Теодор видел, как такая вот группа шла напролом, вопя во всю глотку, переворачивая стулья; девушки убегали от них в Деревянную галерею, а рядом стеною стоял народ, храня упорное молчание, не пряча неприязненных взглядов, хорошо знакомых мушкетеру по собственному опыту. Было это во вторник, а сегодня воскресенье. А вчера, в субботу, не где-нибудь, а в Тюильри, неподалеку от "Кафе фельянов", на крики "Да здравствует король!" какой-то молодой человек в длинном рединготе взял да и ответил криком "Да здравствует император!". Правда, он за это здорово поплатился: даже женщины орудовали зонтиками.

Ведь вчера тоже шел дождь. Не особенно-то приятно было смотреть, как юношу, ровесника Теодора или, может быть, чуть-чуть постарше, повалили на песок аллеи, и он лежал в разодранном рединготе, с рассеченным в кровь ртом, а глаз...

Теодор старался не вспоминать об этом глазе' До прихода пикета, за которым пошли на пост к Пон-Турнан, надо было унести тело.

И вот эта скотина, подпоручик Удето, заметив проходившего мимо военного, резко его окликнул, но потом узнал Теодора, известного всем кавалеристам своей лихой ездой, тем паче что в Гренельской казарме они ночевали в одном помещении.

- Я возьму его под мышки, а вы, мушкетер, берите за ноги...

И до чего же может быть тяжел труп юноши, просто даже не верится...

Отнесли его в какой-то двор и оставили там преспокойно гнить, такого же человека, как и Теодор, который мог, как и Теодор... который, вероятно, ощутил волнение сердца одновременно с Теодором или чуть раньше... И как знать, может быть, в этом квартале и у него были первые любовные приключения...

Кавалерист приближался к родным местам, где прожил свои юные годы, а это настраивало на сентиментальный лад.

Вдруг Теодору подумалось: "Я-то зачем во все это влез?

Зачем, какого черта, какого дьявола? Зачем я послушался Марк-Антуана? Разве это мое ремесло? Конечно, я стал сомневаться в себе, но все же, все же!" Само собой разумеется, и отец толкнул его на этот шаг. Сам Тео только забавлялся-портные, оружейники, да еще с такой посадкой, да еще такие лошади... А теперь тяни лямку, как грузчик: ну что ему Бурбоны? Ведь ему следовало бы стать солдатом еще в 1810 году. Тогда люди шли, чтобы сражаться... То была великая эпоха, эпоха победоносная.

Как убеждал Теодора его друг Дьедонне пойти Б императорский эскорт! Теодор тогда и слушать его не хотел. Он ненавидел войну.

Сражаться, ему... да во имя чего? Родина-она была тут, с тобой, а вовсе не в Австрии или в России. С легкой руки отца он привык смотреть на императора как на республиканца, а Республика... Дьедонне был республиканцем. Это уж у них фамильное.

Всё слова, одни слова. В Париже находилось все, что влекло его, удерживало... Для людей такого склада, как он, все происходит только в Париже.

У него болезненно защемило сердце: он вспомнил свою раннюю юность, напрасный свой энтузиазм, разбитые чаяния...

вспомнил все, что он бросил, разуверившись в себе. Вот где, быть может, она, причина его бездумного легкомыслия, этой тяги к щегольству, побрякушкам, страсть к лошадям, вот откуда "Quo ruit et lethum..." - его собственный девиз! Он пересек улицу Аржантейль; здесь, на другом ее конце, как раз все и случилось.

Когда в одиннадцатом году отец предложил Теодору нанять вместо него рекрута, сын счел это более чем естественным. Он вытащил несчастливый номер. Ему вовсе не улыбалось уезжать, и поэтому он сказал "да". Впрочем, это "да" скорее было условным, ибо он не знал, как все устроится. Где отец отыщет нужного человека? И вот в один прекрасный день они встретились в этой кофейне на улице Аржантейль, в двух шагах от Павильона Марсан; как все это произошло? Владелец кофейни, здоровенный, кривой на один глаз мошенник с неизменной трубкой во рту и и зеленом переднике, свел их с нужным человеком, с человеком, давшим свое согласие. Парень лет двадцати пяти, он уже отслужил, будучи призван в 1806 году, но за известную сумму готов был снова идти в армию, держался он совсем как тот натурщик у Герена, который позировал обнаженным и безропотно сносил шуточки учеников, и, совсем как тот, видимо, был согласен на все, лишь бы заработать кусок хлеба. Странно все-таки: человек продает себя. Ресторатор говорил и говорил, не давал вставить ни слова и, еще немного, наверняка потребовал бы от нас: "Да вы только пощупайте!" - словно нам так уж необходимо было поставить императорской армии именно богатыря.