Эрнест Хемингуэй - В чужой стране

Майор ходил в госпиталь очень аккуратно. Кажется, он не пропустил ни одного дня, хотя, конечно, не верил в аппарат, и как-то раз майор сказал, что все это чепуха. Аппараты тогда были новостью, и испытать их должны были на нас. "Идиотская выдумка, - сказал майор. - Бредни, и больше ничего". В тот день я не приготовил урока, и майор сказал, что я просто позор для рода человеческого, а сам он дурак, что возится со мной. Майор был небольшого роста. Он сидел выпрямившись в кресле, его правая рука была в аппарате, и он смотрел прямо перед собой в стену, а ремни, в которых находились его пальцы, с глухим стуком двигались вверх и вниз.

- Что вы будете делать, когда кончится война, если она вообще кончится? - спросил он. - Только не забывайте о грамматике.

- Я вернусь в Америку.

- Вы женаты?

- Нет, но надеюсь жениться.

- Ну и глупо, - сказал майор. Казалось, он был очень рассержен. Человек не должен жениться.

- Почему, signer maggiore?

- Не называйте меня "signer maggiore".

- Но почему человек не должен жениться?

- Нельзя ему жениться, нельзя! - сказал он сердито. - Если уж человеку суждено все терять, он не должен еще и это ставить на карту. Он должен найти то, чего нельзя потерять.

Майор говорил раздраженно и озлобленно и смотрел в одну точку прямо перед собой.

- Но почему же он непременно должен потерять?

- Потеряет, - сказал майор. Он смотрел в стену. Потом посмотрел на аппарат, выдернул свою высохшую руку из ремней и с силой ударил ею по ноге. "Потеряет, - закричал он. - Не спорьте со мною!" Потом он позвал санитара: "Остановите эту проклятую штуку".

Он пошел в другую комнату, где лечили светом и массажем. Я слышал, как он попросил у врача разрешения позвонить по телефону и закрыл за собою дверь. Когда он опять вошел в комнату, я сидел уже в другом аппарате. На нем были плащ и кепи. Он подошел ко мне и положил мне руку на плечо.

- Извините меня, - сказал он и потрепал меня по плечу здоровой рукой. Я не хотел быть грубым. Только что моя жена умерла. Простите меня.

- Боже мой, - сказал я, чувствуя острую боль за него, - какое несчастье.

Он стоял около меня, кусая губы.

- Очень это трудно, - сказал он. - Не могу примириться. - Он смотрел мимо меня в окно. Потом заплакал. - Никак не могу примириться, - сказал он, и голос его прервался. Потом, не переставая плакать, подняв голову и ни на что не глядя, с мокрым от слез лицом, кусая губы, держась по-военному прямо, он прошагал мимо аппаратов и вышел из комнаты.

Врач рассказал мне, что жена майора, которая была очень молода и на которой он женился только после того, как был окончательно признан негодным для военной службы, умерла от воспаления легких. Болезнь продолжалась всего несколько дней. Никто не ожидал, что она умрет. Майор три дня не приходил в госпиталь. Затем в обычный час он снова пришел с черной повязкой на рукаве мундира. За это время на стенах появились большие снимки всяких ран до и после лечения аппаратами. Перед аппаратом майора висели три снимка, на которых были руки, такие же, как у него, ставшие вполне нормальными, после лечения. Не знаю, где врач достал эти снимки. Я всегда думал, что нас первых лечат этими аппаратами. Но майору снимки не внушали никакой надежды, - он смотрел мимо них, в окно.