Авраам Иехошуа - Нескончаемое безмолвие поэта

Суббота кончается. На улицах столпотворение. В углу кафе теснимся мы, престарелые, удрученные литераторы - потухшие вулканы, укутанные в пальто. Покашливая, курим и перетираем иссохшими пальцами мир, подросший на целую неделю. Пары восходят от земли и туманят витрину кафе. Я расслабленно сижу на стуле, посасываю окурок. Моя трость, зажатая между ног, пляшет по плиткам пола. Я знаю: этот город стоит на песке. Немой и безысходный. Под тонюсенькой корочкой домов и тротуаров - непроницаемая песчана пустыня.

Вот продефилировала группка молодых литераторов, длинноволосых, с бородками. Банда идиотов. Мы хмуримся, косимся на них. И я вижу - мой сын тащится за этой бандой, в нескольких шагах от них, с просветленным лицом.

Они садятся, развалясь, на стулья в соседнем кафе. Большинство пьяны. Мой сын съеживается на стуле в уголке. У них там какой-то спор. Я не могу оторвать от него взгляда. Кто-то из компании встает, вынимает из кармана клочок бумаги и начинает читать стихи. Никто, кроме моего сына, его не слушает. Чтец оглядывает присутствующих, его глаза останавливаются на буйной головушке моего сына. Кто-то смеется. Кто-то склоняется к парню, гладит его по щекам...

Уверен: никто из них не знает ни имени парня, ни имени его отца.

Через несколько минут я встаю, беру свою трость и отправляюсь к морю глядеть на темные волны. Оттуда домой. Растягиваюсь на диване, беру газету за пятницу, проглядываю литературное приложение. Прочитываю одну-другую стихотворную строчку, абзац какого-то рассказа. Все, хватит! Литература нагоняет на меня чудовищную скуку. Я засыпаю прямо так, в одежде. Мне снится, что меня везут на операцию. Дают наркоз и режут, совершенно безболезненно. Будят, снова дают наркоз, снова режут мою безмолвную плоть. Наконец, я понимаю - это резкий свет бьет мне в лицо.

Я встаю, дрожа от холода, одежда моя измята. На улице капает дождик. Я иду на кухню, ставлю чайник на огонь, жду, пока закипит вода. Вокруг меня - груды немытой посуды.

Огромный старинный легковой автомобиль с погасшими фарами удивительно медленно ползет по нашей узкой улочке. Тащится по ней, как поливальная машина. Наконец тормозит со скрипом возле нашего дома, под фонарем. Раздаются вопли, визг. Долгая возня. Дверца отворяется, и кто-то вываливается из машины, бледный, растерянный. Это мой сын. Вслед за ним еще кто-то в стельку пьяный, пошатывается, еле передвигает ноги. Подходит к нему, хватает его за руку и трясет ее в приливе дружеских чувств. Затем втискивается обратно в машину.

Опять визг, вопли. И долгая пауза. Наконец, старая развалина, похожая на черную черепаху, с тяжким вздохом трогается с места и все так же медленно, с потушенными фарами ползет назад, покидает нашу улицу в том же направлении, откуда и приехала.

Мой сын стоит под фонарем. Там, где его высадили. Долго он стоит так, не шевелясь, слегка наклонившись вперед. Вдруг он склоняется низко к земле: его рвет, выворачивает наизнанку. Он вытирает рот ладонью и направляется к дому. Проходит мимо кухни, не замечая меня. Заходит в свою комнату и запирается изнутри. Алкогольные пары витают в коридоре.

Зима. Эта низменность, как только ее коснутся дожди, сразу же превращается в болото.

Старикашка-поэт, подслеповатый, беспрестанно публикующий свои беспомощные, наивные вирши, заискивающий перед молодыми поэтами, встречает меня на улице, хватает под руку, прохаживается со мной взад-вперед под серыми небесами, по мокрым улицам. Наконец, с таинственным видом сообщает: встретил моего сына в компании молодых литераторов. "Превосходный юноша. Он тоже пишет?"

Слухи доходят до меня отовсюду. Кто-то говорит, что над ним издеваются. Кто-то утверждает, что эти недоделанные создания находят в нем душевное успокоение. Еще бы, такого косноязычного тупицу не часто встретишь. Пока что он стал телохранителем одного молодого поэта и мальчиком на побегушках у редактора какого-то журнала.

Я обрушиваю на него гневные филиппики, но он не обращает на них ни малейшего внимания. Он погружен в себя, взор его блуждает по миру, задернутому тучами, он попросту не замечает меня. В последние недели его лицо слегка побледнело. Он больше не выглядит дубоватым, напротив, налет некой духовности лежит на его лице. Я знаю: одно мое неосторожное слово, и он убежит, будет слоняться по улицам и проклинать меня. Дом он совершенно запустил. Питается где-то на стороне. В саду сорняки безжалостно душат кусты. А я-то думал, что в нем все-таки живет любовь к растениям.

Когда он дома, он запирается в своей комнате и предается сочинительству. Пока не удалось увидеть ни одного его стихотворения. Но я точно знаю: он пишет.

Я сталкиваюсь с ним в коридоре, хватаю его за полу и с издевкой спрашиваю: "Сударь изволит сочинять?"

Он извивается, пытаясь вырваться. Он поражен этим обращением в третьем лице, оно не понятно ему. Глядит на меня с ужасом, как на обреченного.

Он часами просиживает за столом в своей комнате, предельно сосредоточенный. Лишь изредка выходит в гостиную, чтобы достать с книжной полки томик стихов или какую-нибудь книгу, и подолгу стоит, вчитываясь. На какой странице откроет, там и читает. Затем ставит книгу на место и уходит. В последнее время он все чаще роется в толковом словаре, который, наоборот, листает с бешеной скоростью, глаза его при этом неподвижны, как у слепца. Вряд ли он умеет пользоваться словарем. Наконец, я подхожу к нему и спрашиваю, что он ищет. Оказывается, он хотел узнать, как пишется слово "небеса".

- Небеса???

- Слово "небеса"...

- То есть, в каком смысле "как"? Так, как слышится...

Ему это не очень помогает. Он стоит передо мной, страшно серьезный.

- Буква "и" после "б", или нет... - шепчет он.

- "И" после "б"? - Я поражен. - С чего вдруг?

Он кусает губы.

- "И" после "б"?! - повторяю я возмущенно. - И вообще, зачем тебе "небеса"?

На это он не отвечает. Словарь захлопывается у него в руках. Он уходит в свою комнату. Вскоре снова прокрадывается к книжному шкафу, берет словарь и роется в нем. Я вскакиваю с места.

- Что еще?

- "Вволю"... - бормочет он.

- "Вволю?" - в каком смысле?

- "В" перед "в", раздельно или нет...

Снова меня охватывает непонятное раздражение. Тем более, что я вдруг сам ловлю себя на том, что забыл, как пишется "вволю". Я вырываю из его рук словарь и лихорадочно роюсь в нем...

Тем временем начинает осуществляться план моего бегства. Время от времени кто-нибудь являетс посмотреть дом, предназначенный к продаже. Я вожу "клиентов" из комнаты в комнату, показываю каждый угол, спускаюсь с ними в подвал, обхожу двор, демонстрирую сад и заканчиваю экскурсию на балконе. Тихим голосом перечисляю достоинства дома, в котором прожил три десятка лет. Наконец, хладнокровно называю цену. Когда мы расстаемся, я записываю их координаты и диктую по буквам свою фамилию. Они с полным безразличием ее записывают. Даже легкой тени воспоминания не пробегает по их лицам. Они что же, никогда не читали стихов?