Петер Карваш - Три апокрифа

- О Боже, - прошептал сэр Кристофер, - вы серьезно так думаете?

- Я совсем так не думаю, - гневно отрезал Джонсон, - я только опасаюсь, что именно так, упаси Боже, может кто-нибудь подумать... и тогда будет плохо!

Тут-то ничего не подозревающий Рэндольф Камберленд и спросил:

- Мария Стюарт? Простите, это кто?..

На сцене уже запустили смертоносный (или якобы смертоносный) яд, ложные известия, ставшие затем истинными, встречу с мнимой, а в конечном итоге с подлинной смертью; над мертвыми телами прекрасных влюбленных примиряются кланы в несколько искусственном, неправдоподобном хеппи-энде, которому никто в зрительном зале не верит; этот счастливый конец наверняка придуман литературным отделом театра вместе с дирекцией, но все в молчаливом согласии принимают его как неизбежную дань и стремление спастись от капризов и прихотей Елизаветы и тупого педантизма величайшего критика всех времен Фрэнсиса Гардинера, имя которого с почтением будут шепотом произносить школяры во всей Европе, когда уже никто на свете не будет знать, кто такие были Шекспир или Джонсон.

Но сэр Кристофер был не в состоянии сосредоточиться на великолепном действе, заставлявшем ронять слезы, бледнеть и замирать всех мужчин в зрительном зале. В ушах непрерывно звучал мучивший его вопрос молодого человека. Он видел перед собой лица обоих литераторов и взгляд, которым они обменялись. В этом взгляде было немое удивление, чуть ли не ужас, заразительно подействовавший и на него.

Вскоре его совсем перестали волновать судьбы героев шекспировской пьесы, ведь таких поделок были сотни до нее и будут тысячи после; в конце концов, что зависит от нескольких страничек исписанной бумаги и двух дюжин эфемерных злободневных намеков, которые сегодня прозвучат со сцены, а завтра уже никого не будут интересовать (пьеса и так не проживет долго, дни ее, можно сказать, сочтены, ведь в зимний "Блекфрир-тиэтр" не перенесешь самую удачную сцену с балконом, а осень уже в разгаре); но вопрос юноши волновал лорда Кимберли по иной причине.

В то время как Рэндольф, захваченный эффектной сценой в склепе, не отрывал глаз от сцены, его дядя предавался раздумьям: "Боже мой, неужели возможно, чтобы вещи, события и, главное, люди были так недолговечны? Чтобы образованный и воспитанный по всем многовековым правилам молодой человек уже через десять или одиннадцать лет после смерти такой женщины, какой была Мария Стюарт, не знал даже ее имени?.. Чтобы достаточно было словечка королевы Елизаветы или ее министра Сесила, чтобы королева трех стран, ослепительная женщина, любовница, способная кого угодно свести с ума, будто бы никогда и не появлялась на свет из лона столь же прелестной и нежной Марии де Гиз в славном Линлитгоу?.. Неужели и я вот так же уйду в никуда? - мелькнуло в голове сэра Кристофера, и вдруг он ощутил, как между его лопатками стекает ручеек пота, хотя воздух под светлым небом над сценой был довольно прохладным. - Неужели не останется и следа от моих деяний на море и на суше, на службе у обеих королев и у единого всемогущего Бога, от деяний, отмеченных признанием и почестями и слывущих образцом для подражания будущих поколений?.."

Конец представления (это был бурный, поразительный успех для такой злопыхательской, неприкрыто тенденциозной, никого не щадящей и не слишком выбирающей выражения пьесы) лорд Кристофер пережил будто во сне. Он лишь смутно помнил, что еще успел познакомить милого племянника с несколькими популярными представителями богемы, в том числе - с художником Натаниелом Диксоном, который недавно не без успеха выставлялся в Норберт-холле, помнил, что с кем-то горячо соглашался, полностью присоединяясь к критике реставратора часовни Генриха VII в кафедральном соборе Вестминстерского аббатства (какой-то сумасшедший или фанатик в приступе безумия, явно по подсказке Рима, повредил ее стены молотком), что пожимал руки нескольким дипломатам и молодому Фрэнсису Бэкону, который, как выяснилось, пришел на спектакль лишь после третьего действия ("всегда легко представить себе, что этому предшествовало, ведь тут как в жизни - все зависит исключительно от конца"), и что, садясь перед театром "Глобус" в дрожки, сказал Рэндольфу:

- Когда-то, впрочем не так уж давно, автор нынешней пьесы сторожил тут коней приехавших в театр зрителей.

Но он сразу же понял, что информировал племянника неверно, ибо этот театр во времена появления Шекспира в Лондоне еще не был построен: речь, возможно, должна идти об ином здании, о театре "Хоуп".

И только сидя в коляске, сэр Кристофер немного опомнился и взял себя в руки, но тут же его сразила новая мысль: неужели будущие поколения никогда не узнают, кто была Мария Стюарт, какова она была на самом деле?.. И глянув искоса на юного красавца - весь в Дженифер! - был вынужден признать: да, вполне возможно. Если эта женщина - он имел в виду Елизавету - что-нибудь задумает, то все возможно. Даже то, что не будут знать, кто был я. Или не так?

В этот момент непредсказуемый Рэндольф Камберленд спросил:

- Да... Ты так и не сказал мне, дядюшка, кто эта Мария Стюарт и почему те два щелкопера переглянулись, когда я спросил о ней.

"Что бы случилось, - подумал сэр Кристофер, неожиданно ощутив внутреннее напряжение, - если бы я заявил Рэндольфу: это была великая женщина, которую любили все, кто ее знал, не исключая меня, да, не исключая и меня: она была не просто человек, а сладостный и неудержимый вихрь; красива, как орхидея, и непостижима, как море у Канарских островов, чиста, как только что распустившийся цветок персика, и невинна, как Божий жаворонок..."

Но вместо этого он приглушенно ответил:

- Марии Стюарт... уже нет в живых. Ее казнили в крепости Фотерингей. В восемьдесят седьмом, кажется в феврале.

- Казнили? Любопытно! А за что?

- Гм. За участие в заговоре против Ее Величества Королевы, во главе которого стоял некий Бабингтон.

А сам подумал: "Сказать, что я был связан с Бабингтоном, помогал ему, поддерживал его, а время от времени и финансировал его действия? Сказать, что между Марией и Бабингтоном ничего не было, что она не приняла его послов и все это было лишь предлогом для канцлера Берли, стремившегося добиться от изворотливой, нерешительной и опасающейся угрызений совести Елизаветы необходимой ему подписи под смертным приговором для более молодой, красивой и завоевавшей многие сердца соперницы? Нет, - подумал сэр Кристофер, - зачем ему все это рассказывать, он может проболтаться - и тогда мне несдобровать".

- За участие в заговоре? Потрясающе! - саркастически заметил Рэндольф Камберленд. - А чем, собственно, эта особа добывала средства к существованию?

- Она была королевой, - тихо проговорил сэр Кристофер.