Джон Апдайк - Переворот

Один из курсов, которые доктор Фредерик Крейвен читал на факультете управления колледжа Маккарти, назывался «США и СССР: два заблудших ребенка просвещения». Другой — «От Платона до Паунда: тоталитаризм как прибежище великих умов». На его семинарах «Деятельность бюрократии во время политических кризисов» присутствовал сардонический душок, когда изучались оригинальные документы, такие, как судебные приговоры за мелкие преступления, штрафы за нарушения уличного движения во время Французской революции и доставка почты во время американской войны между штатами. «Слабая или сильная президентская власть от Филлмора до второго Гаррисона?» — тут была изложена парадоксальная точка зрения: в американской истории-де мало что изменилось бы, если бы вместо этих фигур были избраны их оппоненты, и что среднему человеку лучше жилось бы при Пирсе и Гранте, чем при Линкольне. Он читал также единственный курс, касавшийся Черного континента: «Живучесть идеала фараона в Суданских королевствах с 600 до 1600 годов». Феликс и Кэндейс вместе посещали этот курс — то, что они сидели на лекциях рядом, доставляло боль лектору. Ведь Кэнди была одной из «любимиц» Крейвена. Сообразно пагубной тенденции американских интеллектуалов он с возрастом становился все интереснее, и хотя его по-юношески стройная фигура раздалась, он не утратил юного вида; поджарый благодаря теннису и загорелый благодаря плаванию на яхте весь сентябрь по небесно-голубой загрязненной поверхности озера Тиммебаго, он со временем создал целый вертикальный гарем из выпускниц, от которых он избавлялся по окончании ими колледжа даже без прощального приданого. Кэнди, судя по всему, в какой-то перерыв или период истощения своей изнурительной связи с будущим Эллелу попала в число наложниц Крейвена и возобновила с ним отношения, когда молодой африканец — по понятным для всех, кроме нее, причинам — заколебался или вяло реагировал на ее призыв «определиться», что означало тайный побег, двоеженство и, как ему казалось, арест и тюрьму в Америке. Однажды теплым днем в середине царствования Дуайта Эйзенхауэра Крейвен пригласил черного студента в свой кабинет, уютную пещеру, уставленную по стенке серыми правительственными справочниками и пропахшую своеобразным сладким трубочным дымом, который, теша свое самолюбие, испускал Крейвен. Он предложил Феликсу расположиться на низком диване, служившем ему для обольщения, но молодой человек, державшийся с достоинством, сухо и настороженно, предпочел жесткий стул, все сиденье которого, кроме краев, занимали синие экзаменационные брошюры. Наступил конец семестра.

— Хаким Феликс, — начал профессор, явно полагая, что такая форма обращения соответствует русскому отчеству, — позвольте мне начать с признания, что я слегка разочарован вашей экзаменационной работой. Вы оперировали заранее подобранными фактами, но, если позволите, вы, похоже, меньше чувствуете нутром африканские идеалы, чем некоторые белые ребята нашего курса из зажиточных семей. Мисс Каннинхэм, например, написала эссе о родстве, читая которое я чуть не прослезился.

Студент передвинулся ближе к краю на перегруженном стуле.

— Африка большая. — Ничего лучшего он не мог придумать, чтобы оправдать свой курьезный провал. — А кроме того, французы не поощряли нас иметь свои идеалы, они стремились внедрить собственные.

— Ну, — быстро снизошел Крейвен, со смаком посасывая трубку и выпуская голубой столб сахаринового второго «я», — я далек от того, чтобы объявить африканца неафриканцем. Строго говоря, ничего неверного в вашей работе нет, просто есть у меня ощущение, что чего-то недостает.

— Возможно, в этом и заключается африканский ингредиент.

Крейвен стиснул бледными, чересчур подвижными губами янтарный мундштук трубки. Он не получал удовольствия от чужих нешаблонных умозаключений.

— Я пригласил вас, впрочем, не за тем, чтобы говорить об этом, а за тем, чтобы, право же, пожелать вам всего хорошего. Можете поделиться со мной своими планами, Феликс?

— Я планирую вернуться к себе, сэр. Иммиграционные чиновники США не слишком были рады моему статусу здесь, хотя колледж был либерален ко мне и оказывал поддержку. В Нуаре в результате декларации Ги Молле loi-cadre [54] Закон — кадры ( фр. ). , изданной два года назад, король Эдуму снова посажен на трон, — на трон, который, строго говоря, он никогда прежде не занимал, — и он объявил амнистию политическим преступникам при колониализме. И теперь, когда де Голль предложил территориям либо внутреннюю автономию с французской помощью, либо полную автономию без помощи, похоже, наступает новая эра и я смогу поступить на военную службу и без страха служить новому отечеству.

— Политики не бывает без страха, — сказал Крейвен, — как не бывает организации без принуждения. Тем не менее желаю вам всего хорошего. Могу я спросить: а вы не боитесь, что за эти четыре года утратили контакт с реальной жизнью вашего народа?

— Как показывает ваш экзамен, — утратил. Не знаю. Я подозреваю, что Америка сотрется в моей памяти, как стираются даже самые яркие сны, в любом случае жизнь не стоит на месте, и мой народ находится в процессе трансформации. Возможно, я сумею помочь ему в этом.

— Возможно. — С трубкой началась еще более сложная игра: Крейвен стал вытряхивать из нее табак, и янтарный мундштук заплясал в одну, в другую сторону, потом Крейвен продул ее и быстро реанимировал это маленькое орудие наслаждения. — Только вот сотрется ли так быстро из вашей памяти Америка, если вы возьмете частицу ее с собой? Живую частицу. Вы знаете, кого я имею в виду.

— Знаю и полагаю, что вы беспокоитесь о моем политическом будущем. Прошу не тревожиться. У нового президента Сахаля, своего рода поэта, жена — minette [55] Душечка ( фр. ). из Лиона. Могущественный Сулейман, как вам хорошо известно, сделал королевой Рокселану, свою супругу русской крови с более светлой кожей, чем даже прелестная блондинка миссис Крейвен, которой, я надеюсь, вы передадите мой прощальный привет.

— Передам, — произнес он против воли тоном, говорившим о нарушенных брачных обетах.

— Различия в оттенках кожи, — мягко продолжал тянуть свое студент, — безусловно, не главное в мире, который, согласно моим профессорам — и прежде всего вам, — должен слиться в нечто единое, чтобы не подвергнуться ядерному уничтожению. Я приехал сюда наивным юношей, жаждущим познаний, и частью моей науки в Америке было то, что я влюбился, — да и как могло быть иначе? В этой стране вещают о любви с легкой руки Джонни Эпплсида.

— Как бы то ни было, — Крейвен изрек одно из своих любимых выражений, дававшее ему время обдумать определенное место в предстоящей лекции, — в данном варианте, будучи вынужденным сентиментальным экзогамистом, я, откровенно говоря, вижу мало хорошего. Женщина — избалованная, упрямая невропатка, слишком молоденькая, чтобы знать, чего она хочет. Вы старше ее, уже имеете определенный опыт, хотя порой то, что вы описываете, мне кажется, немного отзывает вымыслом. Почему вы не можете быть, например, американцем из, скажем, Детройта, перенявшим французский акцент и чопорность африканца? Это объяснило бы, почему в своей экзаменационной работе вы проявили так мало понимания — назовем это — сути проблемы.