Бойл Корагессан - Плотское познание

- Так какой же у нас план?

Рольф бросил на меня еще один взгляд, быстрый и хищный, как будто не знал, можно ли мне доверять, потом повернулся к Алине.

- Индюшачья ферма естественного вскармливания "Гедда Габлер". Кто как, а я ничего остроумного в этом названии не нахожу. - Он опять посмотрел на меня, на этот раз долго, испытующе. - Головы они перемалывают на кошачий корм, а шею, внутренности и все прочее заворачивают в целлофан и суют обратно в брюшную полость, вот ведь садисты. Что им эти индейки такого сделали?

Вопрос был чисто риторический, даже если он и был ко мне обращен, никакого ответа я не дал, только на моем лице изобразились скорбь, гнев и решимость. Я думал обо всех индейках, к чьей злой судьбине я приложил руку и зубы, о сломанных на счастье грудных косточках, о "пасторских носах", как назывались у нас птичьи гузки, о поджаристой кожице, которую я смаковал в детстве. От этих мыслей к горлу подступил комок, но было и другое: я почувствовал, что проголодался.

- Бен Франклин хотел их сделать национальным символом, - вставила Алина. Слыхали про это? Но любители мяса взяли верх.

- Пятьдесят тысяч птиц, - сказал Рольф, быстро посмотрев на Алину и опять устремив на меня прожигающий взгляд. - Есть информация, что завтра их начнут убивать для рынка парной индюшатины.

- Самое лакомство для яппи, - голос Алины источал отвращение.

Помолчали. Стало слышно, как потрескивает огонь. Туман давил на окна. Темнело.

- Ферма видна с шоссе, - сказал наконец Рольф, - но проезд только через Кальпурния-спрингс. Около двадцати миль - двадцать две и три десятых, чтоб быть точным.

Глаза Алины сияли. Она не сводила их с Рольфа, словно он был посланцем небес. Я почувствовал, как что-то поднимается у меня в желудке.

- Ночью махнем.

Рольф настоял, чтобы поехали на моей машине - "Мой пикап вся округа знает, я не могу рисковать на такой небольшой операции", - но мы залепили номерные знаки спереди и сзади дюймовым слоем грязи. Лица затянули черным, как коммандос, из сарая взяли все необходимое - кусачки, ломы и две большие канистры бензина.

- А бензин-то зачем? -спросил я, прикидывая канистру на вес.

- Мы ж диверсанты, - блеснул глазами Рольф. Альфа по очевидным причинам оставили дома.

Если днем туман был густой, то теперь он стал и вовсе непроницаемый казалось, само небо сошло на землю. Свет фар отбрасывало мне в глаза, и от напряжения они скоро начали слезиться. Если бы не ухабы и выбоины, можно было подумать, что мы в космосе летим. Алина сидела впереди между мной и Рольфом и загадочно молчала. Рольф тоже мало что изрекал, если не считать скрипучих команд: "Тут правей", - "Круто влево", - "Не спеши, не спеши". Я думал о мясе, о тюремной решетке, о том, до каких героических размеров я вырасту в глазах Алины и что с ней сделаю, когда мы наконец доберемся до постели. По часам на приборном щитке было два ночи.

- Так, - прозвучал голос Рольфа, и я вздрогнул от неожиданности. - Здесь тормози - и гаси фары.

Мы вышли в тишину ночи и осторожно, стараясь не шуметь, закрыли дверцы. Не видно было ни зги, но я слышал недалекий шум машин на шоссе и другой еще звук, смазанный и приглушенный, - мягкое, невозмутимое дыхание тысяч моих собратьев по существованию. И обонять их я тоже мог - в воздухе висел едкий прогорклый запах фекалий, перьев и голых чешуйчатых лап; он жег мне ноздри и полз по пищеводу вниз.

- Ух ты, - сказал я шепотом. - Я их уже чую.

Рольф и Алина смутно маячили где-то сбоку. Рольф открыл багажник, и в следующий миг я почувствовал у себя в руке тяжелый лом и кусачки.

- Слушай теперь, Джим, - прошептал он, взяв меня за запястье железной хваткой и проведя чуть вперед. - Чувствуешь?

Я нащупал проволочную сетку ограды, которую он стал быстро перекусывать: чик, чик, чик.

- Это индюшачий загон, тут они днем грязь скребут. Заблудишься, иди вдоль сетки. Ты с этой стороны секцию вырежешь, Алина с запада, я с юга. Как управимся, я просигналю фонариком, и мы двери птичников настежь - вон они, птичники, большие, белые такие, приземистые, поближе подойдешь, увидишь - и выпускаем птиц. О нас с Алиной не беспокойся. Твоя задача - выпустить их побольше.

Но я беспокоился. Беспокоился обо всем на свете: вдруг ополоумевший фермер выскочит с дробовиком, автоматом Калашникова или чем они там сейчас вооружаются; вдруг Алина потеряется в тумане; а сами индейки - большие они? Злые? Ведь и когти, и клювы у них имеются, так? И что они обо мне подумают, когда я ворвусь среди ночи к ним в опочивальню?

- А когда канистры взорвутся, рви к машине прямо, понял?

Я слышал, как мечутся во сне индейки. На шоссе грузовик переключил скорость.

- Вроде понял, - прошептал я.

- И еще: оставь ключ в зажигании. Я замялся.

- Но...

- Чтобы смыться побыстрей. - Алина стояла так близко, что я чувствовал, как она дышит мне в ухо. - В смысле, чтоб не возиться с ключами, когда тут начнется ад кромешный, согласен?

Я открыл дверь и вставил ключ в замок зажигания, не обращая внимания на предупреждающий зуммер.

- Ладно, - пробормотал я, но они уже ушли, растворились в темноте и тумане. Сердце у меня так застучало, что шорох индеек стал почти не слышен.

Это безумие, думал я, это неправильно и вредно, не говоря уж о том, что незаконно. Одно дело - лозунги малевать... Мне представился спящий в своей постели фермер-птицевод, труженик из тех, на ком зиждется Америка, глава большой семьи, взявший кредит под залог недвижимости... но потом я подумал обо всех этих невинных птицах, приговоренных к смерти, и об Алине, длинноногой и любящей, о том, как она выходила ко мне из тьмы ванной комнаты и грохота прибоя. Кусачки начали работать.

Прошло полчаса или чуть побольше, я постепенно приближался к длинным белым строениям, замаячившим впереди, и тут слева вспыхнул фонарик Рольфа. Значит, бежать к ближайшему птичнику, сбивать ломом замок, распахивать дверь и гнать в ночь стаю капризных, подозрительных птиц. Теперь или никогда; я дважды обернулся и, неуклюже пригнувшись, двинулся к птичнику. Индейки, должно быть, что-то почуяли - из-за белой стены без окон раздался бдительный гогот и шелест перьев, словно дерево зашумело под ветром. Крепитесь, индюки, думал я, свободы дни близки! Одно движение - и замок шлепнулся на землю. Кровь стучала у меня в ушах, я взялся за дверь, распахнул ее с тяжелым гулким грохотом - и вот они все здесь, индейки мои, тысячи и тысячи, укутанные в белые перья и освещенные тусклыми желтыми лампочками. Свет отражался в их рептильных глазах. Где-то залаяла собака.

Я собрал волю в кулак и с воплем ринулся в дверной проем, размахивая ломом над головой. "Ура! - кричал я, и мне вторило стократное эхо. - Вот оно пришло! Индейки, на крыло!" Тишина. Никакой реакции. Если бы не шелест перьев и не тревожно вскинутые головы, их можно было бы принять за изваяния, за пуховые подушки, они с таким же успехом могли быть уже убиты, выпотрошены и поданы на стол со сладкой картошкой, луком и всеми приправами. Собака стала лаять заливистей. Мне показалось, что я слышу голоса.