Ганна Кралль - Опередить Господа Бога

- Это нехорошо?

- Почему? Хорошо. Мы же не историю пишем. Мы пишем о памяти. Но вернемся все-таки к прожектору: Зигмунт его погасил - вы быстро проскочили... Погоди, а что с дочкой Зигмунта, которая была в Замосьце в монастыре?

- С Эльжуней? Я ее отыскал сразу после войны.

- И где ж она?

- Нет ее. Уехала в Америку. Какие-то богатые люди удочерили ее; они ее очень любили. Эльжуня была красивая и умная. А потом она покончила с собой.

- Почему?

- Не знаю. Когда я был в Америке, я пошел к этим приемным родителям. Они показали мне комнату Эльжуни. После ее смерти там все осталось как было. Но я так и не узнал, почему она это сделала.

- Все истории о людях, которые ты рассказываешь, - почти все заканчиваются смертью.

- Да? Потому что это ТЕ истории. А эти, которые я тебе рассказываю про своих пациентов, заканчиваются жизнью.

- Зигмунт, отец Эльжуни, выстрелил в прожектор...

- ... мы перескочили через стену и побежали в центральное гетто, на Францисканскую, а там, во дворе, стоят Блюм (который в той акции все же уцелел) и Гепнер. Тот самый, у которого я стянул из чемодана красный джемпер. Очень красивый джемпер, из настоящей пушистой шерсти...

- Знаю. Тося недавно прислала тебе из Австралии точно такой. А про Гепнера я читала стихотворение: "Песнь об Абраме Гепнере, торговце железом". Там, кстати, говорится, что друзья с арийской стороны упрашивали его уйти из гетто, но он отказался и оставался там до конца. Ты заметил, как часто в рассказах о гетто повторяется этот мотив: возможность уйти и решение остаться? Корчак, Гепнер, вы... Быть может потому, что выбор между жизнью и смертью - последний шанс сохранить достоинство...

- Блюм рассказал нам (в том дворе на Францисканской), что группа АК устроила налет на стену в районе Бонифратерской, но из этого ничего не вышло и что Анелевич сломался, что оружия нет и нам уже не на что рассчитывать... Я говорю: "Ну ладно, ладно, только не будем так стоять". А они спрашивают: "А куда идти?" Нас человек тридцать пять, и Гепнер, и Блюм, и все остальные ждут каких-то приказов, а я сам понятия не имею, куда идти.

Пока что мы спустились в подвалы, а вечером Адам говорит, что хотел бы вернуться за Аней. Просит, чтобы я дал ему несколько человек, я спросил, кто хочет пойти, вызвалось двое или трое, пошли и потом рассказали, что убежище, где остались Аня с матерью, засыпало, и шестеро ребят, которые не захотели с нами идти, тоже погибли.

Может быть, ты хочешь спросить, испытываю ли я угрызения совести оттого, что их бросил?

- Не хочу.

- Не испытываю, нет. Но до сих пор о них думаю.

А на следующий день я встретил всех - Анелевича, Целину, Юрека Вильнера, и мы пошли к ним в убежище, те две девушки, проститутки, приготовили нам поесть, а Гута угощала сигаретами. Это был спокойный, хороший день.

Как ты считаешь, о таких вещах можно рассказывать людям?

- Не понимаю, что ты имеешь в виду.

- Например, про ребят, которых я оставил во дворе.

Должен ли врач рассказывать людям о таких вещах? Ведь в медицине на счету каждая жизнь - каждый малейший шанс спасения жизни.

- А нельзя ли поговорить о каком-нибудь прожекторе, о том, как вы перелезли через стену, - о чем-нибудь в этом роде?

- Да ведь там было все вперемешку. Кто-то куда-то бежит, потом кто-то погибает, другие бегут дальше, потом Адам высовывает из подвала голову, а по стене скатывается граната, я кричу: "Адам, граната", и эта граната разрывается у него на голове. Потом я выскакиваю из подвала, во дворе стоят немцы, но у меня есть два пистолета - помнишь, те самые, на перекрещивающихся ремнях, я стреляю...

- И попадаешь из обоих?

- Какое там, ни из одного, но успеваю добежать до дома, немцы кидаются за мной, я бегу на крышу - это неплохая история?

- Великолепная.

- Ты считаешь, эффектнее бегать по крышам, чем сидеть в подвале?

- Я предпочитаю, чтобы ты бегал по крышам.

- А я тогда не чувствовал разницы. Почувствовал позднее, во время варшавского восстания, когда все происходило днем, при солнечном свете, в не огороженном стенами пространстве. Мы могли наступать, отступать, перебегать с места на место. Немцы стреляли, но и я стрелял, у меня была собственная винтовка, на рукаве бело-красная повязка, вокруг были другие люди с бело-красными повязками - много людей, - слушай, до чего ж это была прекрасная, комфортабельная борьба!

- Вернемся на крышу?

- Я пробежал по ней до соседнего дома. Все в том же красном джемпере, а такой красный джемпер на крыше - отличная мишень, но против солнца попасть было трудно. В соседнем доме, на шестом этаже, лежал на большом мешке с сухарями паренек.

Я остановился возле него - он дал мне сухарь, потом еще один и все, больше давать не захотел. Дело было в полдень, а часов в шесть парнишка умер, и в моем распоряжении оказался целый мешок сухарей. Но к сожалению, с мешком особенно не попрыгаешь, а мне нужно было вниз, когда же я спустился во двор, там лежало пятеро наших ребят, убитые. Одного из них звали Сташек. Утром этого дня он просил у меня какой-нибудь адрес на той стороне, а я сказал: "Еще не время, еще рано", потому что адресов на той стороне у меня не было. А он говорит: "Да ведь конец уже, дай адрес, прошу". А у меня не было адреса. Вскоре после этого он выскочил во двор, и вот теперь я его нашел.

Надо было этих ребят похоронить.

Мы вырыли могилу (во дворе дома номер 30 по Францисканской). Страшная работа - рыть могилу для пятерых. Похоронили мы их, а поскольку было первое мая, тихонько пропели над могилой первый куплет "Интернационала". Можешь в такое поверить? Кто из нормальных людей стал бы петь во дворе на Францисканской?

Потом мы где-то раздобыли сахар и пили подслащенную воду. У меня в группе несколько человек взбунтовались, они считали, я их затираю и даю мало оружия, и в знак протеста объявили голодовку: отказались пить воду.

Знаешь, что было самое скверное?

Что все больше людей ждало моих приказов.

- Как же закончилась голодовка? (Голодовка в гетто, о Боже!)

- Нормально. Их заставили выпить воды. Ты не знаешь, как заставляют людей во время войны?

Ну так вот, все больше людей, которые были старше меня и опытнее, спрашивали, что им делать, а я сам не знал и чувствовал себя ужасно одиноким.

Целый день, лежа рядом с умирающим пареньком на сухарях, я только над этим и ломал голову.

Шестого мая к нам пришли Анелевич с Мирой. Вроде бы на совещание, но говорить, собственно, было уже не о чем, и он лег спать, я тоже заснул, а назавтра предложил: "Оставайтесь, чего вам возвращаться", но он не захотел. Мы их проводили, а на следующий день, восьмого, вошли к ним в бункер, на Милую, 18, была уже ночь, мы зовем - никто не откликается, наконец какой-то парень сказал: "Нету их. Покончили самоубийством". Несколько человек еще остались, и с ними те две девушки, проститутки. Мы взяли их с собой, и как только вернулись, оказалось, что с арийской стороны уже пришел по каналам Казик с проводниками, и мы будем выходить. (Девушки спросили, можно ли им с нами. Я сказал: "Нет". ) Проводников нам прислал Юзвяк - "Витольд" из ППР, - они привели нас к выходу на Простой, мы ждали там ночь, и день, и еще одну ночь, и десятого мая в десять утра открылся люк, наверху уже была машина, и наши люди, и Кшачек от "Витольда" - вокруг стояла толпа, люди смотрели на нас с ужасом, мы были черные, грязные, с оружием, - царила гробовая тишина, и мы выходили на такой ослепительный, майский свет.