Джон Кроули - Большой, маленький

ИГРА ПРОДОЛЖАЕТСЯ В то утро, кроме чтения было еще и чистописание, которое занимало больше времени, как только Смоки стал учить детей итальянской каллиграфии, как писал он сам. Особенность этой каллиграфии в том, что если буквы написаны правильно, то они изумительно красивы, но если хоть немного ошибаешься, то почерк выглядит уродливым. - Соединяй буквы,- сказал он Петти Флауэрс, которая, хотя слышала эти слова в течение уже целого года, думала, что он говорит: "Посмотри на себя". Для нее это звучало, как оскорбление, на которое она не могла ответить и не могла избежать его. Однажды, разозлившись, она так резко перечеркнула пером страницу тетради, что разрезала лист, как ножом. Чтение проходило по книгам из библиотеки Дринквотера и было захватывающим занятием. Это были "Секрет Братца Северного Ветра" и другие сказки доктора, которые Смоки считал поучительными и полезными для старших и для младших ребят. Иногда они так надоедали ему своим запинающимся чтением, что он читал им сам. Ему это очень нравилось, как нравилось объяснять детям трудные места или идею автора. Многие дети думали, что эти отступления были частью текста, и когда они подрастали и самостоятельно читали те книги, что были прочитаны им Смоки, то они казались им бессодержательными и поверхностными, как если бы в них отсутствовали целые страницы текста. Днем была математика, которая зачастую становилась продолжением каллиграфии, так как Смоки уделял столько же внимания красивому написанию цифр, сколько и правильности самого решения. Среди его учеников были один или два, которые красиво писали цифры и Смоки с удивлением думал, что это, наверное, из-за того, что они более успешно усвоили действия с дробями и всякую другую чепуху; он позволил этим детям помогать ему учить других. В соответствии со старым принципом, что музыка и математика - сестры, он иногда в полдень, совершенно бесполезный для усвоения знаний, играл им на своей скрипке. Ее диковатое и не всегда понятное пение, запах горящей печи и завывание ветра за окном Билли Буш позже вспоминал как уроки математики. Как у учителя у него было одно несомненное достоинство: понастоящему он не понимал детей, ему не доставляло удовольствия их детство, его ставила в тупик и приводила в смущение их энергия. Он обращался с ними, как с подростками, потому что он не умел подругому, а если они вели себя не так, как следует подросткам, он не обращал на это внимания и продолжал, как ни в чем не бывало. Что его действительно заботило, так это обучение. Вот о чем стоило говорить. Школьные уроки были продолжением игры - даже самым умным детям трудно было заставить его поиграть во что-нибудь еще - и поэтому только когда они все, наконец, прекращали его слушать /а это случалось в основном в ясные солнечные дни или когда с неба завораживающе падали снежинки, или когда шел монотонный дождь/, только тогда он отпускал их с урока, не в состоянии думать еще и о том, чтобы забавлять их дальше. После этого он и сам отправлялся домой через главные ворота Эджвуда, раздумывая над тем, оправилась ли Софи от своей дремоты.

КОЕ-ЧТО ХОРОШЕЕ О ЗИМЕ В тот день он задержался, вычищая маленькую печь - если холод будет продолжаться, то она потребуется завтра для освещения и тепла. Когда он запер дверь школы, то повернулся и остановился на усыпанной листьями дороге, что лежала между школой, располагавшейся в здании старого маленького храма в дорическом стиле, и центральными воротами Эджвуда. Это была не та дорога, по которой он впервые прибыл в Эджвуд, и не в эти ворота он входил. Как бы то ни было, центральными воротами никто больше не пользовался. Подъездная аллея, которая на полмили тянулась по парку, теперь превратилась в тропинку, по которой он совершал свои ежедневные прогулки и больше всего напоминала следы огромного, тяжело ступающего дикого зверя. Высокие входные ворота обычно стояли открытыми и заросли сорной травой и мелким подлеском. Только проржавевшая цепь, протянутая поперек аллеи позволяла предположить, что это был вход куда-то, куда нельзя было являться без приглашения. Дорогой теперь больше никто не пользовался за исключением детей, идущих и бегущих в школу со всех сторон, и Смоки точно не знал, куда она ведет. Но в тот день, стоя по щиколотку в листьях и по каким-то причинам не будучи в состоянии пройти через ворота, он подумал, что одна из тропинок должна вести к дороге с щебеночным покрытием из Медоубрука, та в свою очередь вела мимо дома Джениперов и выходила на шоссе, по которому с ревом проносились автомобили и автобусы в город. Что если он теперь же повернет направо /или налево?/ и пойдет по этой дороге обратно пешком и с пустыми руками так же, как он и пришел сюда, но он опасался, что как в кино, может выбрать неверный путь и вернется на то же место. Ну, и к тому же он был не с пустыми руками. И к тому же в нем росла уверенность в том, что однажды летним полднем, войдя сквозь призрачную дверь в Эджвуд, он останется навсегда: что множество дверей, через которые ему придется проходить, ведут в дальние уголки того же самого дома и они сконструированы архитекторами так, что пространство вокруг них очень похоже на леса, озера, фермы и дальние холмы. И по какой бы дороге ты ни пошел, она поведет тебя вокруг, да около крыльца дома в Эджвуде, с широкими скрипучими ступеньками и дверью, ведущей опять в дом. Он с трудом заставил себя оторваться от этих осенних мыслей и встал с места. Круговорот дорог и времен года: он уже был здесь прежде. Октябрь был тому причиной. И все-таки он снова остановился, когда переходил через выкрашенный белой краской мост, который аркой был переброшен через небольшой ручей. В воду кружась падали листья и течение уносило их. Ветер подхватывал новые охапки листьев и, кружа их то быстрее, то медленнее, снова бросал в воду: это были и ярко-оранжевые разлапистые листья кленов, и широкие, остроконечные листья вязов и американского ореха, и коричневые резные листья дуба. В воздухе они беспорядочно и быстро метались, но опустившись в воду, они исполняли свой замысловатый танец уже медленно и элегантно, отдавшись во власть течения. Что же ему делать? Когда в далеком детстве ему вдруг показалось, что он вырастет и будет неизвестным никому человеком, он предположил, что это будет похоже на одежду, купленную ребенку на вырост. Сначала он испытывал некий дискомфорт, как при примерке такой одежды, и это неудобство проходило по мере того, как одежда становилась впору. То же происходило с его характером, пока, наконец, он не отшлифовал все то, что раздражало его. Он ожидал, что в нем будет некоторое своеобразие. Но он не хотел всю жизнь страдать или еще того хуже - оказаться не на своем месте и не в своем времени, связанным по рукам и ногам и борющимся. Он бросил взгляд на загадочный, непостижимый Эджвуд, который лежал прямо перед ним, с освещенными окнами: маской ли были закрыты многие лица или это было одно необычное лицо, меняющее маски - он не знал этого, как ничего не знал и о себе самом. Что же было хорошего в зиме? Он знал ответ: он уже прочитал его в книге. Если приходит зима, то недалеко и весна, вернее она не может быть далеко. Но, подумал он, в жизни весна вполне может оказаться очень далеко.