Милан Кундера - Бессмертие

Он не согласился:

- "Три мушкетера" Александра Дюма я могу тебе рассказать с превеликим удовольствием и, если попросишь, от начала до конца!

- Я, так же как и ты, люблю Александра Дюма, - сказал я. - Однако, к сожалению, почти все романы, когда-либо написанные, слишком подчинены правилам единства действия. Тем самым я хочу сказать, что их основа - единая цепь поступков и событий, причинно связанных. Эти романы подобны узкой улочке, по которой кнутом прогоняют персонажей. Драматическое напряжение - истинное проклятие романа, поскольку оно превращает все, даже самые прекрасные страницы, даже самые неожиданные сцены и наблюдения в простой этап на пути к заключительной развязке, в которой сосредоточен смысл всего предыдущего. Роман сгорает в огне собственного напряжения, как пучок соломы.

- Слушая тебя, опасаюсь, - робко заметил профессор Авенариус,- как бы твой роман не был скучен.

- Разве все, что не есть безумный бег за конечной развязкой, скука? Когда ты наслаждаешься этим прелестным окорочком, разве ты скучаешь? Торопишься к цели? Напротив, ты хочешь, чтобы утка входила в тебя как можно медленнее и чтобы ее вкус никогда не кончался. Роман должен походить не на велогонки, а на пиршество со множеством блюд. Я жду не дождусь шестой части. В роман войдет совершенно новый персонаж. А в конце части уйдет так же, как и пришел, не оставив по себе ни следа. Не став ни причиной, ни следствием чего-либо. И именно это мне нравится. Шестая часть будет романом в романе и самой грустной эротической историей, какую я когда-либо написал. И тебе станет от нее грустно.

Авенариус растерянно помолчал, а потом мягко спросил меня:

- И как будет называться твой роман?

- "Невыносимая легкость бытия".

- Но это название, по-моему, у кого-то уже было.

- У меня! Но тогда я ошибся. Такое название должно было быть у романа, который я пишу сейчас. Потом мы замолчали, смакуя вино и утку. Не переставая жевать, Авенариус сказал:

- Мне кажется, ты слишком много работаешь. Подумай о своем здоровье.

Я прекрасно знал, куда Авенариус клонит, но делал вид, что ни о чем не догадываюсь, и молча наслаждался вином.

10

Спустя долгое время Авенариус повторил: - Мне кажется, ты слишком много работаешь. Подумай о своем здоровье.

Я сказал:

- Я думаю о своем здоровье. Я регулярно упражняюсь с гантелями.

- Опасно, Тебя может хватить удар.

- Именно этого я и опасаюсь,- сказал я, вспомнив о Роберте Музиле.

- Тебе нужен бег, вот что. Ночной бег. Я кое-что тебе покажу, - сказал он таинственно и расстегнул пиджак. Вокруг его груди и на могучем животе была укреплена странная система ремней, которая отдаленно напоминала лошадиную упряжь. Справа внизу на поясе был ремешок, на котором висел огромный, устрашающий кухонный нож.

Я похвалил его снаряжение, но, стремясь отдалить разговор на хорошо известную мне тему, завел речь о том единственном, что было для меня важно и что я хотел услышать от него:

- Когда ты увидел Лору в метро, она узнала тебя, а ты узнал ее.

- Да, - сказал Авенариус.

- Меня интересует, откуда вы знали друг друга.

- Тебя интересуют глупости, а вещи серьезные наводят на тебя тоску, сказал он с явным разочарованием и снова застегнул пиджак. - Ты точно старая консьержка.

Я пожал плечами.

Он продолжал:

- В этом вовсе нет ничего интересного. Прежде чем я вручил стопроцентному ослу диплом, на улицах появилась его фотография. Я ждал в холле радио, чтобы увидеть его воочию: когда он вышел из лифта, к нему подбежала женщина и поцеловала его. Затем я наблюдал за ними все чаще, и не раз мой взгляд встречался с ее, так что мое лицо, вероятно, было ей знакомо, хотя она и не знала, кто я.

- Она тебе нравилась? Авенариус понизил голос:

- Признаюсь тебе, не будь ее, возможно, я никогда бы и не осуществил своего плана с дипломом. У меня таких планов тысячи, и большинство из них так и остается в пределах мечты.

- Да, я знаю, - подтвердил я.

- Но когда мужчину заинтересует женщина, он делает все, чтобы войти пусть косвенно, пусть в обход - в контакт с ней, чтобы хоть издали приобщиться к ее миру и расшевелить его.

- Значит, Бернар стал стопроцентным ослом потому, что тебе нравилась Лора.

- Возможно, ты прав, - сказал Авенариус задумчиво и затем добавил: - В этой женщине есть нечто, что обрекает ее стать жертвой. Именно это меня в ней и притягивало. Я пришел в восторг, увидев ее в руках двух пьяных, вонючих клошаров! Незабываемые минуты!

- Да, до этого момента мне твоя история известна. Но хотелось бы знать, что было дальше.

- У нее совершенно необыкновенная задница, - продолжал Авенариус, не обращая внимания на мой вопрос. - Когда она ходила в школу, одноклассники, несомненно, щипали ее за ягодицы. Я мысленно слышу, как всякий раз она визжит своим высоким сопрано. Уже один этот звук был сладким обещанием ее будущих наслаждений.

- Да, поговорим о них. Расскажи мне, что было дальше, когда ты вывел ее из метро, точно спаситель-кудесник.

Авенариус делал вид, что не слышит меня.

- Эстет сказал бы, что ее задница слишком объемиста и низковато посажена, и это тем более обременительно, что душа ее устремлена ввысь. Но именно в этом противоречии для меня сконцентрирована человеческая участь: голова полна грез, а зад, как железный якорь, держит нас у самой земли.

Последние слова Авенариуса неведомо почему прозвучали меланхолично, возможно, потому, что наши тарелки были пусты и от утки не осталось следа. И вновь над нами склонился официант, забирая пустые тарелки. Авенариус поднял к нему голову:

- Нет ли у вас клочка бумаги? Официант подал ему счет. Авенариус вынул ручку и изобразил на листочке такой рисунок: Потом сказал:

- Вот это Лора. Голова, полная грез, устремлена к небу. А тело притянуто к земле: ее задница и ее груди, тоже довольно тяжелые, обращены книзу.

- Это любопытно, - сказал я и рядом с рисунком Авенариуса изобразил свой:

- Кто это? - спросил Авенариус.

- Ее сестра Аньес: тело возносится, как пламя. А голова постоянно опущена: скептическая голова, склоненная к земле.

- Предпочитаю Лору, - твердо сказал Авенариус и добавил: - Но более всего предпочитаю ночной бег. Тебе нравится церковь Сен-Жермен-де-Пре?

Я кивнул.

- Но притом ты никогда по-настоящему не видел ее.

- Не понимаю тебя, - сказал я.

- Недавно я шел по рю де Рэн к бульвару и посчитал, сколько раз мне удается окинуть взглядом эту церковь и не быть при этом сбитым торопливым прохожим или раздавленным машиной. Насчитал я семь очень беглых взглядов, которые стоили мне синяка на левой руке: в меня въехал локтем нетерпеливый юноша. Восьмой взгляд был мне дарован, когда я встал прямо перед входом в храм и поднял голову кверху. Я видел лишь фасад, но снизу, в очень деформированном виде. От этих беглых, искажающих взглядов в моем сознании сложился какой-то приблизительный знак, имеющий с храмом не больше общего, чем Лора с моим рисунком, составленным из двух стрелок. Храм Сен-Жермен-де-Пре исчез, исчезли и все церкви во всех городах, подобно луне в час ее затмения. Машины, запрудившие шоссе, уменьшили тротуары, на которых толпятся пешеходы. Глядя друг на друга, они видят на заднем плане машины; глядя на противоположный дом, они видят на переднем плане машины; не существует ни одного угла зрения, при котором бы сзади, впереди или с краю не было бы видно автомобиля. Их вездесущий шум разъедает, как кислота, каждый миг созерцания. Машины явились причиной того, что былая красота городов стала невидимой. Я не принадлежу к числу идиотов-моралистов, возмущающихся тем, что на дорогах каждый год погибает десять тысяч человек. По крайней мере, так становится меньше водителей. Но я протестую против того, что машины затмевают соборы.