Геннадий Николаев - День милосердия

Продавщицы одна за другой отдали ему свои паспорта и покинули зал до специального приглашения. Когда очередь дошла до Касьяновой, она расплакалась и кое-как, сквозь слезы, сказала, что паспорта у нее нет, на обмене. Николай Александрович скосился на Ермачеву, потом на Постникова, дескать, нет ли у заседателей возражений против того, чтобы допустить свидетельницу к показаниям, и жестом указал ей на дверь, что означало: согласны, иди, жди вызова. Касьянова, по-старушечьи горбясь, уплелась в коридор.

— Свидетельница... Деревня! — объявил Николай Александрович, паузой обыграв необычную фамилию. — Анна Тимофеевна, — прибавил он, помолчав в задумчивости. «Деревня, Деревня...» — повторил он про себя, снова пытаясь припомнить, где, когда, при каких обстоятельствах встречался ему человек с такой фамилией. С того самого дня, как познакомился с делом Печерникова, фамилия Деревня частенько приходила ему на ум, как бы поддразнивая его и вызывая какое-то смутное неприятное чувство. В том, что фамилия эта была ему знакома, теперь он уже не сомневался.

Старуха в первом ряду поднялась, всхлипнула, приглушив платочком стон, пошла на нетвердых ногах, неся перед собой в дрожащей руке паспорт. Она шла прямо к Николаю Александровичу, и глаза ее, красные, заплывшие от слез, двумя щелочками глядели на него. «По какому же делу проходил этот Деревня?» — подумал Николай Александрович, испытывая досаду от того, что нужное не вспоминалось. Впрочем, немудрено: за четверть века работы в судебных органах через его руки прошло такое количество людей, что, наверное, из них составилась бы не одна дивизия...

Процедура суда требовала всего внимания, и, так и не вспомнив, откуда знает редкую фамилию, Николай Александрович взял у старухи паспорт и повел заседание в обычной своей энергичной манере.

За полтора часа работы суд заслушал показания представителя администрации универмага, свидетелей, профсоюзного деятеля автохозяйства, защитника. Картина преступления была ясна до последнего штриха.

В конце прошлого года Печерников, получив казенную грузовую машину, решил подзаработать «левыми» перевозками по городу, но в первый же вечер разбил ее, налетев на столб. Ущерб от аварии составил сумму в четыреста восемьдесят рублей с копейками. Внести эти деньги сразу он не мог, так как зарплата была невелика, а помочь было некому: бабушка — пенсионерка, еле сводила концы с концами, мать находилась на излечении в наркологическом диспансере, отец — перекати-поле — давным-давно вообще не подавал о себе вестей. Автохозяйство пожалело Печерникова, в суд подавать не стало, но пригрозило, что подаст, если за полгода стоимость ремонта не будет возмещена. Часть долга выплатил он сам из своей зарплаты, часть погасил профсоюз безвозмездными ссудами, оставшуюся часть помогла вернуть Касьянова Тамара, официантка, бывшая с ним в близких отношениях и ожидавшая от него ребенка.

Запутавшись в долгах, Печерников в этой сложной для него ситуации нашел «выход»: стал потаскивать дефицитные товары из перевозимых им коробок. И конечно же, по сигналу из магазина при первой же проверке попался. На дознании не запирался, чистосердечно рассказал, как это делал: по дороге с базы заезжал домой, осторожно вскрывал коробки, брал по несколько тюбиков помады или коробочек пудры из каждой, тару аккуратно заклеивал и вез в магазин. Бабушка подтвердила частые его заезды домой и возню с коробками. Помаду и пудру он продавал возле магазинов, частично дарил знакомым, за что они доставали ему жевательную резинку (резинку он не жевал, а коллекционировал). Стоимость похищенного товара в размере двухсот шестидесяти девяти рублей трех копеек была им полностью возмещена до возбуждения дела. Бабушка откладывала на свои похороны, вот эти, «похоронные», деньги и пошли на возмещение ущерба.

То, что преступление Печерникова будет квалифицировано по части I статьи 92, было для Николая Александровича очевидно: «Присвоение либо растрата государственного или общественного имущества, вверенного виновному, а равно завладение с корыстной целью государственным или общественным имуществом путем злоупотребления должностного лица своим служебным положением» — так гласила статья. Максимальное наказание — лишение свободы на срок до четырех лет...

Печерников от жалоб, заявлений, вообще от выступления отказался, мотнув низко опущенной головой. Николай Александрович открыл было рот, чтобы предоставить слово прокурору, но защитник вскинул палец и из вороха бумажек извлек какой-то документ.

— Прошу приобщить к делу, —-сказал он, помахивая листочком. — Похоронка, полученная Анной Тимофеевной, бабушкой обвиняемого. В сорок третьем году она потеряла мужа, и на ее руках остались две малолетние дочери, ее собственная мать-старуха и отец погибшего мужа, инвалид третьей группы.

Он передал похоронку Николаю Александровичу. Потрепанная, стершаяся на сгибах бумажка, траурная кайма, серое, казенное слово «Извещение» и выцветшая от времени запись фиолетовыми чернилами «Деревня Иван Устинович». После слова «похоронен» стояло жирное тире, и у самого края, уже другим почерком — ломаным, похожим на детский, — было приписано «Донец».

То, что дразнило память и никак не вспоминалось, вдруг вспомнилось разом, в мельчайших подробностях, ошеломив и смутив Николая Александровича. Судебное разбирательство пошло как бы само по себе, а он перенесся мыслями, памятью в иные времена, в иные дали.

Стояли знойные дни июля. Берег реки и прибрежная полоса степи были выжжены солнцем и войною, катившей свой гибельный вал уже в четвертый раз по одному и тому же месту. Бугристая левобережная низинная земля, в которую вкопалась на скорую руку пехота, была испещрена воронками, перемята гусеницами, припорошена гарью. Еще вчера полк Фомина был на том берегу, а сегодня снова надо готовить людей к атаке, чтобы отбить у немцев оставленные позиции.

На склоне холма, в полукилометре от передовых цепей, в штабном блиндаже, поспешно расчищаемом от завалов четырьмя солдатами, командир полка Фомин совещался с комбатами и замполитами, ставил задачи, уточнял время. Батальон Николая Александровича должен был обеспечить полк подручными средствами для переправы. Николай Александрович сразу же по телефону связался с саперами, но ни в дивизии, ни в армии ничем помочь не могли — где-то южнее готовился главный удар, и все средства стягивались туда. Доски, бревна, плетни, жерди, ставни с окрестных хуторов, связки хвороста, разбитые лодки— все, что использовал полк во время недавнего форсирования, было брошено на том берегу или унесено течением. Времени на размышления почти не оставалось — к утру полк должен был во что бы то ни стало перебраться на западный берег.