Биргит Лаханн - Существовать и мыслить сквозь эпохи !

Дома он забивается с приобретенным сокровищем в угол дивана и буквально проглатывает книгу мрачного гения, упиваясь каждой страницей. Человеком владеет не разум, учит пессимист Шопенгауэр, а инстинктивная воля к жизни. Именно ею порождаются все земные беды. Освобождение от всяческого зла может быть достигнуто только отрицанием воли. Как? Путь указали святые, аскеты, йоги: обрати взор внутрь себя и сокруши свою волю.

Ницше будто осенило. Я увидел тут болезнь и исцеление, изгнание и прибежище, ад и рай. Он вдруг чувствует в себе острейшую потребность в самопознании, даже в самоедстве.

Он начинает ненавидеть, презирать, бичевать себя. Четырнадцать дней кряду ложится спать в два часа ночи и встает ровно в шесть утра. Работа теперь неотделима от аскетизма. Стоицизм становится образом жизни. На первых порах, раза три-четыре в неделю, в полдень, Ницше отправляется к обожаемому мэтру домой. Учиться и дискутировать. Ричль обычно сидит обложенный ворохами бумаг, с бокалом красного вина и первым делом обрушивается на своих университетских врагов.

Он веселый реакционер, этот Ричль, сродни Макиавелли, поборник абсолютизма, полагающий, что умные тираны лучше народных представителей. Современный Феогнид, не доверяющий прогрессу и славящий древность. Ученик внимает Ричлю с восторгом.

А учитель успевает рассказать ему и о том, что любит закладывать меж страниц своих книг крупные и мелкие банкноты, всякий раз радуясь, когда находит их при чтении. Папа Ричль, замечает Ницше, единственный человек, чьи порицания я выслушиваю охотно, поскольку все его суждения здравы и непреложны.

Иметь здравые суждения и быть здоровым - настоятельное требование момента. Здоров дух - здорово и тело. Ницше презирает факультетских буквоедов с рыбьей кровью, не усвоивших из науки ничего, кроме ученой пыли. Ему по душе режим работы Эрвина Роде, нового друга, у которого здоровые, крепкие члены и красные щеки. Но здоров ли он сам? Что ж, надо признать, его подчас сотрясают приступы астматического кашля, когда он всю ночь не смыкает глаз: с видом старого ученого, окружив себя крепостными стенами из книг, он штудирует древних греков и римлян, рукописи и первоисточники, штудирует с холодным сердцем и раскаленной до свечения головой.

Кропотливость, эрудиция, методичность - альфа и омега филологии. Эмоциям места нет. Ницше, однако, близок стиль Генриха Гейне, он скорее склонен к фельетону, к иронии и лаконизму, он, по его словам, отдает предпочтение рагу, а не жаркому из говядины.

Снова - пресыщение и скука. Каких усилий стоило мне сделать ученую мину, записывает он, и скверное настроение вновь пристает как репей. Ничто больше не доставляет ни радости, ни удовольствия. Да и сам он не родил до сих пор ничего, кроме смешных мышек.

Вывод его звучит уничтожающе: Филология - это уродина, зачатая богиней Философией с каким-то идиотом. Да, филологи - рабы. А кто ж еще? Трудолюбивые, послушные пчелы, которым какой-нибудь полубог-философ раз в несколько столетий подбрасывает новую работенку.

Эрвин Роде, его умный товарищ по университету, - я люблю его так, как никого не люблю, - мыслит подобным же образом. Сверху вниз. Всегда сверху вниз. Гамбуржец с утонченными манерами и внешностью аристократа становится его закадычным другом. Роде богат деньгами. Ницше богат духом. Остроумен. Они больше не дышат пылью библиотек, а совершают прогулки верхом, на лекции приходят в сапогах со шпорами.

В таком обличье, готовым к поединку с любым соперником, предстанет вскоре у Ницше в "Рождении трагедии из духа музыки" Артур Шопенгауэр. Как на знаменитой гравюре Дюрера "Рыцарь, Смерть и Дьявол", оттиск которой студент повесил на стену в своей комнате. Со стальным, твердым взглядом закованный в броню рыцарь едет своей дорогой, не обращая внимания на врагов рода человеческого.

Когда-нибудь и они с Роде отправятся в дальний путь, завоюют Париж, изумительный город роскоши. Создадут там немецкую колонию - в честь их любимого философа. Пока же мы познаём еще божественную силу канкана, пишет Ницше другу, дабы со временем достойно шагать во главе цивилизации.

Однако сперва Ницше пошагает в ином месте. На военной службе. Рейхсканцлером стал Бисмарк, всеобщая воинская повинность, действующая в Пруссии, введена во всех землях империи. В сентябре 1867 года Ницше проходит медицинское освидетельствование. Он годен, несмотря на близорукость.

Ницше, пожалуй, нравится быть солдатом. Ему по душе краткость армейских выражений. Спустя годы, в Турине, он занесет себя в список иностранцев как ufficiale tedesco - немецкий офицер.

9 октября он должен явиться в Наумбург для прохождения службы. Судьба внезапно оторвала лейпцигский листок с дерева моей жизни. И вот он служит конным, пешим, у орудия.

Начинает с конюшни. Вокруг тебя топот, ржание, скрежет, стук, пишет он Роде. Голыми руками приходится выносить невыразимое, неприглядное. И кто сидит средь навоза? Ей-же-ей, я собственной персоной.

Вскоре он уже ефрейтор, а затем, по его словам, и лучший среди тридцати кавалеристов. Может даже отдавать приказы. Роде смеялся бы до упаду, слыша, как он командует! И его философии, сообщает он, представилась наконец возможность быть практически полезной. Ни секунды он не чувствовал себя оскорбленным или униженным. А когда тянуть лямку нет больше мочи, спрячется, бывает, под своим конем и тихо шепчет: Шопенгауэр, помоги.

В общем, дела его идут неплохо. Он фотографируется с саблей наголо и закрученными усами. Опора - на одну ногу, другая расслаблена, левая рука небрежно лежит на бедре. Лицо - очень грозное. Так и должно быть, ибо у воина грубый ореол. А стремительно мчась на своем горячем Балдуине по просторному плацу, он и вовсе доволен своей судьбой.

Пока, вскакивая как-то в начале марта 1868 года в седло, вдруг не срывается и не повреждает грудину с разрывом нескольких мышц. Обмороки, температура, адские боли. Компрессы со льдом. Он лежит в постели, затянутый веревками. Каждый вечер ему дают морфий.

Обо всем этом он пишет своему бесценному другу Роде с надрывом, каракулями, так как плохо работает рука. Теперь, по прошествии десяти дней, ему в нескольких местах вскрыли грудь, внутри сплошь воспаленную. Сказать, что из каждой раны уже вытекло 4-5 чашек гноя, значит почти ничего не сказать. К тому же однажды вечером вместе с желтой жижицей наружу выходит осколок кости. Состояние, стало быть, довольно плачевное: я квел, как осенняя муха, изнурен, как старая дева, тощ, как аист.

Три месяца к службе не привлекается, полгода восстанавливает здоровье, получает диетическое питание, принимает ванны. После отчисления начинает готовиться к продолжению учебы. Читает Гёте и Диогена, Шеллинга, Канта и Демокрита. А перевернув последнюю страницу очередного фолианта, насвистывает и напевает мелодии из "Прекрасной Елены" Оффенбаха, своей любимой оперетты: Культ Венеры, культ веселый, / Весел я, вы будьте тоже!..