Франсуа Ларошфуко - Мемуары

Таково было положение дел, каким я его застал, и все свои усилия я сосредоточил лишь на одном: преодолеть страхи и нерешительность принца Конти и герцога Лонгвиля, которым надлежало положить начало осуществлению этого столь великого замысла. Принц Конде изменил свои взгляды и действовал заодно с двором. Моя близость с принцем Конти и г-жой де Лонгвиль была ему неприятна, хотя он ничем мне этого не показывал. Ожесточение умов все нарастало, и кардинал Мазарини, сочтя, что оставаться в Париже ему больше небезопасно, решил, наконец, по уговору с Месье и Принцем обложить его правильною осадой, предварительно увезя короля в Сен-Жермен. Для исполнения этого дела требовались чрезвычайные меры: иначе последствия оказались бы слишком опасны и вредоносны для государства. Войск у короля было мало, но полагали, что их хватит на то, чтобы перерезать дороги и задушить голодом этот великий город. Рассчитывали, что его станут раздирать на части всевозможные партии и группировки и что, не имея вождей, регулярных войск и запасов продовольствия, он примет условия, какие пожелают ему навязать. В этой надежде король в сопровождении Месье, {79} королевы, герцога Орлеанского, Принца и принца Конти тайно в полночь, в крещенский сочельник 1649 года, покинул Париж и направился в Сен-Жермен. За ним последовал в величайшем беспорядке весь двор. Принцесса выразила желание увезти с собой и г-жу де Лонгвиль, которая должна была вскоре родить, но та, сославшись на вымышленное недомогание, осталась в Париже.

Этот столь стремительный отъезд короля вызвал в умах народа и в Парламенте неописуемые смятение и тревогу. Он ошеломил и тех, кто был наиболее восстановлен против двора, и момент, когда нужно было принять решение, им показался ужасным. Парламент и магистрат направили в Сен-Жермен своих представителей, чтобы засвидетельствовать свою встревоженность и покорность. Я отправился в Сен-Жермен {81} в день, когда туда прибыл двор; туда же явился и герцог Лонгвиль. Оттуда я раза два ездил в Париж, чтобы укрепить дух в тех приверженцах нашей партии, которые были охвачены колебаниями, и вместе с г-жой де Лонгвиль, Коадъютором, Лонгеем {82} и Брусселем установить день, когда надлежит явиться в Париж принцу Конти и герцогу Лонгвилю. Кардинал Мазарини, зная, что я располагаю возможностью беспрепятственно проникать в город и выбираться оттуда, несмотря на то что городские ворота тщательно охраняются, попросил меня привезти ему из Парижа деньги, но от этого поручения я отказался, не желая ни оказать ему эту услугу, ни злоупотребить его доверием. Между тем в Париже все было готово, и я возвратился в Сен-Жермен побудить принца Конти и герцога Лонгвиля немедленно туда выехать. Последний стал без конца придумывать всякого рода препятствия и раскаивался, что связал себя соучастием в этом деле. Больше того, я стал опасаться, как бы он не пошел дальше и не открыл Принцу всего, что знал о наших намерениях. Охваченный сомнениями, я отправил в Париж Гурвиля, {83} наказав ему сообщить г-же де Лонгвиль и Коадъютору, какие подозрения вызывает герцог Лонгвиль; я поручил ему также встретиться с Лонгеем и Брусселем и дать им понять, насколько чревато опасностями дальнейшее промедление. Можно посчитать странным, что столь важное дело я допарил Гурвилю, который был тогда еще очень молод и малоизвестен. Но поскольку я испытал его преданность в других обстоятельствах, поскольку он был весьма зрел умом и отважен, все те, с кем я общался через него, прониклись к нему доверием, и лишь на основании словесных сообщений, которые он передавал от одних к другим, мы действовали вполне согласованно. Он вернулся в Сен-Жермен, торопя нас с отъездом в Париж, но герцог Лонгвиль не мог на это решиться, и мы, маркиз Нуармутье и я, были вынуждены поставить его в известность, что увезем с собой принца Конти и объявим во всеуслышание, что только герцог поступил бесчестно и не сдержал слова, данного друзьям и единомышленникам, тогда как сам же вовлек их в дело, от которого затем отступился. Этих упреков он не мог вынести и уступил нашим настояниям. Я взялся держать наготове для них лошадей на кухонном дворе в час пополуночи, но, не известив меня, они взяли других и укатили в Париж. Я же тем временем поджидал их в ими же указанном месте и пробыл там до самой зари. Я не мог возвратиться в замок, чтобы выяснить, что с ними случилось, и, хотя отчетливо понимал, в какой опасности нахожусь, если дело открылось и если меня найдут в столь подозрительный час сторожащим для них лошадей, предпочел все же скорее подвергнуться превратностям случая, чем, создав им помеху, подставить их под удар. Наконец, я узнал, что они выехали в Париж, и добрался туда спустя много времени после их прибытия.

Молва об их приезде не замедлила распространиться, и к нему отнеслись по-разному: народ обрадовался, но большинство парламентских, не осведомленное о соглашении в Нуази {84} и подстрекаемое приверженцами двора, утверждало, что это - хитрость к что принц Конти и герцог Лонгвиль, связанные с принцем Конде такой личною близостью и такой общностью интересов, стремятся оказаться по главе партии лишь для того, чтобы отдать ее в жертву кардиналу Мазарини. Этот вымысел, которому легко мог поверить запуганный и робкий народ и пораженный неожиданностью Парламент, некоторое время побуждал бояться за безопасность г-жи де Лонгвиль, принца Конти и всех тех. кто за ними последовал. Сначала Парламент отверг их предложения; он принял их, лишь получив разъяснения от Коадъютора, Брусселя, Лонгея и тех, кто знал о соглашении в Нуази. Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, дабы внушить к себе больше доверия, разместились в здании ратуши и тем самым полностью отдали себя в руки народа. {85}

Двор между тем был до крайности раздражен отъездом принца Конти, герцога Лонгвиля и прочих. Кардинал заподозрил, что вес произошло с одобрения Принца, и, находя себя недостаточно сильным, чтобы выдержать бремя столь крупных событий, приготовился покинуть королевство. Но вскоре Принц успокоил его: он с таким возмущением отзывался о принце Конти, г-же де Лонгвиль и обо мне, что не оставил в Кардинале сомнений относительно своей искренности. Были приняты дополнительные меры, чтобы уморить Париж голодом, и принц Конде взял на себя руководство этим столь сложным делом. Противная партия также не пренебрегла ничем для обеспечения своей безопасности. Губернатор Пикардии герцог Эльбеф {86] первым предложил свои услуги Парламенту: он рассчитывал, что, став во главе партии, извлечет для себя немалые выгоды. Он был умен и красноречив, но тщеславен, корыстолюбив и малонадежен. Прибытие принца Конти и герцога Лонгвиля вызвало в нем ревнивое чувство, но он не решился открыто подрывать доверие к ним, хотя весьма ловко препятствовал его укреплению. Тогда же примкнул к Парламенту и герцог Буйонский. Мне пришлось уже в другом месте упоминать о его блестящих качествах и заслугах. Виконт Тюренн, {87} его брат, был с ним единодушен и командовал нашей армией против Германии. Деяния этого великого человека с такой полнотой рисуют его достоинства, что мне незачем на них останавливаться, а все, совершенное им в дальнейшем во славу короля и французского государства, должно начисто загладить ошибку, на которую его в этом случае толкнули интересы герцога Буйонского и его фамилии, равно как и личное недовольство. Он вошел в сношения со своим братом и вознамерился употребить подчиненную ему армию для поддержки парижской партии, но войска остались верны своему долгу, и ему ради обеспечения себе безопасности пришлось удалиться в Голландию. Маршал Ламотт-Уданкур {88} был злейшим врагом Летеллье; он жаждал отметить за то, как тот обошелся с ним, отдав приказ о его аресте и отняв у него должность, которую он отправлял в Каталонии. Он был храбр, наделен способностями в военном деле, но при наличии здравого смысла ум у него был посредственный, образ мыслей весьма заурядный и, как это обычно бывает с теми, кто достигнутым положением обязан себе самому, рисковать им он смертельно боялся. Тем не менее и он примкнул к парламентской партии. Герцог Бофор вскоре последовал его примеру. Он бежал из Венсеннской башни {89} с большой смелостью, ловкостью и редкой удачей, и народ встретил его как своего освободителя. Обилие стольких значительных лиц укрепило надежды партии. Были собраны крупные денежные средства; набраны войска; парижский парламент разослал письма другим парламентам королевства; в провинции были отправлены циркулярные послания; были распределены военные должности: герцоги Бофор, Эльбеф, Буйонский и маршал Ламотт были назначены генералами под началом принца Конти; герцог Люин, {90} Нуармутье и я генерал-лейтенантами. Герцог Лонгвиль, стараясь избежать осложнений, возможных из-за титула, на который он притязал, {91} уехал в Нормандию, дабы удержать эту провинцию на своей стороне. Была принята ощутительная помощь людьми и деньгами, предложенная Эрцгерцогом. {92} Наконец, к гражданской войне готовились с тем большей горячностью, что она была внове. Но основная ее причина - ненависть к кардиналу Мазарини, внушавшему почти равное омерзение обеим враждующим партиям.