Алан Маршалл - Я умею прыгать через лужи

Одна крепкая голубоглазая ирландка с черными волосами и большими руками оглядела его и после минутного раздумья крикнула в ответ:

- Я согласна! Я выйду за тебя замуж!

Она перелезла через поручни и прыгнула вниз... Он подхватил девушку, взял ее узелок, и они вместе ушли с пристани; он увел ее, обняв за плечи.

Отец, самый младший из четырех детей, унаследовал от своей матери ирландский темперамент.

- Когда я был еще малышом, - рассказывал он мне, - я угодил одному возчику пониже уха стручком акации, - а ты ведь знаешь, если сок попадет в глаза, можно ослепнуть. Парень чуть не спятил от злости и бросился на меня с дубиной. Я кинулся к нашей хижине и заорал благим матом: "Мама!" А тот малый, черт побери, шутить не собирался. Когда я добежал до дома, он меня почти настиг. Казалось, что спасения нет. Но мать асе видела и уже ждала у дверей, держа наготове котелок с кипящей водой. "Берегись, - крикнула она, это кипяток! Подойди только, и я ошпарю тебе физиономию..." Черт возьми, только это его и остановило. Я вцепился в подол ее платья, а она стояла и смотрела на парня, пока он не ушел.

Мой отец начал работать уже с двенадцати лет. Все его образование ограничилось несколькими месяцами занятий с вечно пьяным учителем, которому каждый ученик, посещавший дощатую лачугу, служившую школой, платил полкроны в неделю.

Начав самостоятельную жизнь, отец колесил от фермы к ферме, нанимаясь объезжать лошадей или перегонять гурты. Свою молодость он провел в глухих районах Нового Южного Уэльса и Квинсленда и мог без конца о них рассказывать. И благодаря рассказам отца эти края солончаковых равнин и красных песчаных холмов были мне ближе, чем луга и леса, среди которых я родился и рос.

- В тех глухих местах, - как-то сказал мае отец, - есть что-то особенное. Там чувствуешь настоящую радость. Заберешься на поросшую сосной гору, разведешь костер...

Он умолк и задумался, глядя на меня взволнованно и тревожно. Потом он сказал:

- Надо будет сделать какое-нибудь приспособление, чтобы твои костыли не увязали в песке: мы ведь когда-нибудь отправимся в те края.

ГЛАВА 2

Вскоре после того как я заболел, мускулы на моих ногах стали ссыхаться, а моя спина, прежде прямая и сильная, искривилась. Сухожилия начали стягиваться и затвердели, так что мои ноги постепенно согнулись в коленях и уже не могли разгибаться.

Это болезненное натяжение сухожилий под коленями пугало мою мать, которая опасалась, что мои ноги навсегда останутся согнутыми, если не удастся как можно скорее выпрямить их. Глубоко встревоженная, она вновь и: вновь приглашала доктора Кроуфорда, чтобы он назначил такое лечение, которое позволило бы мне нормально двигать ногами.

Доктор Кроуфорд, который плохо разбирался в детском параличе, недовольно хмурил брови, наблюдая, как мать каталась вернуть жизнь моим ногам, растирая их спиртом и оливковым маслом - средство, рекомендованное женой школьного учителя, утверждавшей, что оно излечило ее от ревматизма. Проронив замечание, что "вреда от этого не будет", Кроуфорд решил оставить вопрос открытым до тех пор, пока он не наведет в Мельбурне справки об осложнениях, которые бывают после этой болезни.

Доктор Кроуфорд жил в Балунге, небольшом городке в четырех милях от нашего дома, и навещал больных на окрестных фермах, только когда заболевание было очень серьезным. Он разъезжал в шарабане с полуподнятым верхом, на фоне голубой войлочной обивки которого эффектно выделялась его фигура, когда он кланялся встречным и приветственно помахивал кнутом, подгоняя свою серую лошадку, трусившую рысцой. Этот шарабан приравнивал его к скваттерам {Скваттер (англ.) - крупный землевладелец. (Прим. перев.)}, правда, лишь к тем из них, чьи экипажи не имели резиновых шин.

Он неплохо разбирался в простых болезнях.

- Могу сказать вам с полной уверенностью, миссис Маршалл, что у вашего сына не корь.

Полиомиелит принадлежал к числу тех болезней, о которых он почти ничего не знал. Когда я заболел, он пригласил на консилиум еще двух врачей, и один из них установил у меня детский паралич.

Этот врач, который, казалось, так много знал, произвел на мою мать большое впечатление, и она стала его расспрашивать, но он ответил только:

- Если бы это был мой сын, я бы очень тревожился.

- Еще бы, - сухо заметила мать и с этой минуты утратила к нему всякое доверие.

Но доктору Кроуфорду она продолжала верить, потому что после ухода своих коллег он сказал:

- Миссис Маршалл, никто не может предугадать, останется ли ваш сын калекой или нет, будет он жить или умрет. Я думаю, что он будет жить, но все в руце божьей.

Эти слова утешили мою мать, но на отца они произвели совсем иное впечатление. Он заметил, что доктор Кроуфорд сам признал, что никогда не имел дела с детским параличом.

- Раз они начинают толковать, что "все в руце божьей", - значит, пиши пропало, - сказал он.

В конце концов доктору Кроуфорду все же пришлось решать, как быть с моими сведенными ногами. Взволнованный и неуверенный, он тихо выбивал дробь своими короткими пальцами по мраморной крышке умывальника у моей постели и молча смотрел на меня. Мать стояла рядом с ним в напряженной, неподвижной позе, как обвиняемый, ожидающий приговора.

- Так вот, миссис Маршалл, насчет его ног. М-м-м... - да... Боюсь, что остается только одно средство. К счастью, он храбрый мальчик. Нам надо выпрямить его ноги. Это можно сделать только силой. Мы должны их насильно выпрямить. Вопрос - как это сделать? Лучше всего, по-моему, каждое утро класть его на стол и вам всей тяжестью наваливаться на его колени и давить на них, пока они не выпрямятся. Ноги надо вплотную прижать к столу. И делать это, скажем, три раза. Да, думаю, трех раз достаточно. А в первый день, скажем, два раза.

- Это будет очень больно? - спросила мать.

- Боюсь, что да. - Кроуфорд помедлил и добавил: - Вам понадобится все ваше мужество.

Каждое утро, когда мать укладывала меня на спину на кухонный стол, я смотрел на висевшую над камином картину, изображавшую испуганных лошадей. Это была гравюра: две лошади, черная и белая, в ужасе жались друг к другу, а в нескольких футах от их раздувавшихся ноздрей сверкали зигзаги молнии, вырывающейся из темного хаоса бури и дождя.

Парная к ней гравюра, висевшая на противоположной стене, изображала этих же лошадей в тот момент, когда они в бешеном испуге уносились вдаль: гривы их развевались, а ноги были растянуты, как у игрушечной лошадки-качалки.

Отец, принимавший все картины всерьез, нередко подолгу вглядывался в этих лошадей, прикрыв один глаз, чтобы лучше сосредоточиться и правильно оценить все их стати.

Однажды он сказал мне:

- Они арабской породы, это верно, но нечистых кровей. У кобылы нагнет. Взгляни-ка на ее бабки.