Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец

Дон Франсиско отпустил поводья и стал взывать к Пресвятой деве, прося ее помочь ему. Увидав, однако, что она не внемлет его мольбам и что холмы эти продолжают плыть перед его растерянным взором, а мула никак не сдвинуть с места, он стал припоминать и призывать всех святых; горное эхо с неукоснительной точностью повторило вслед за ним все их имена, тем не менее ни один из них не нашел времени исполнить то, о чем его просили. Видя, что попал в отчаянное положение, дон Франсиско пришпорил своего мула, и тот понес его галопом по скалистому ущелью, так что из-под копыт только сыпались искры, а стук их отдавался в гранитных теснинах таким гулким эхом, что всадник не мог избавиться от чувства, что за ним гонятся разбойники. Мул мчался что было сил, пока наконец седок, который уже успел изрядно устать и которому стало не по себе от этой быстрой езды, не натянул поводья: в эту минуту он услышал, что позади, совсем близко, скачет еще кто-то. Мул тут же остановился. Говорят, животные каким-то особым чутьем ощущают приближение существ из другого мира. Так это или нет, но мул дона Франсиско, который стоял, словно его приковали к дороге, вслед за тем, услыхав топот коня, снова пустился галопом; однако гнавшийся за доном Франсиско всадник мчался с такой быстротой, которой обыкновенному смертному было бы не вынести, и спустя несколько минут настиг Альягу.

Одет всадник был не так, как обычно одеваются едущие верхом; с головы до ног он был укутан в плащ с такими широкими складками, что они совершенно скрывали под собою бока его коня. Как только он поравнялся с доном Франсиско, он откинул верхнюю часть плаща, прикрывавшую ему голову и плечи, и, повернувшись, открыл свое мрачное лицо: это был не кто иной, как таинственный пришелец, посетивший его накануне ночью.

- Ну вот мы с вами и снова встретились, сеньор, - сказал незнакомец все с той же странной усмешкой, - и полагаю, что в этих обстоятельствах встреча со мной вам окажется весьма кстати. Проводник ваш присвоил деньги, которые вы ему дали, и сбежал; слуги ваши не знают дорог, а они в этих краях настолько запутаны, что ничего не стоит сбиться с пути. Возьмите лучше в проводники меня, и, надеюсь, что вы не раскаетесь в своем выборе.

Понимая, что ему не остается ничего другого, дон Франсиско молча согласился, и они поехали рядом. Незнакомец первым нарушил молчание. Он указал на видневшуюся впереди деревушку, где Адьяга собирался остановиться на ночлег и до которой, казалось, было уже не так далеко, и вместе с тем заметил, что слуги возвращаются к своему господину, собираясь сообщить ему то же самое. Ободренный этим известием, Альяга снова набрался мужества, поехал более уверенным шагом, проникся доверием к своему спутнику и даже стал не без интереса прислушиваться к его словам, в особенности же после того, как тот предупредил его, что, хотя до деревни совсем недалеко, дорога делает такие петли, что ехать им придется еще несколько часов. Сумев возбудить к себе интерес, незнакомец решил воспользоваться этим сполна. Он стал быстро извлекать из своей богатой памяти одну историю за другой и искусно вплетал в свои удивительные рассказы сведения о странах Востока, в которых Альяге доводилось бывать, об их торговле, обычаях и нравах и, обнаружив при этом основательное знакомство с мельчайшими подробностями всего того, что могло иметь немаловажное значение для негоцианта, до такой степени расположил к себе своего собеседника, что путь их, начатый в страхе, под конец сделался тому даже приятен, и он с удовольствием (хотя и не будучи в силах преодолеть некоторых воспоминаний, от которых ему становилось не по себе) услышал, что незнакомец намеревается расположиться на ночлег в той же харчевне, что и он.

Во время ужина незнакомец удвоил свои усилия и закрепил достигнутый им успех. Человек этот действительно умел расположить к себе тех, кому по тем или иным причинам хотел понравиться. Его незаурядный ум, обширные знания и отличная память делали общение с ним приятным для людей, ценивших талант и любивших послушать занимательные рассказы. Он знал великое множество всевозможных историй, и точность, с какой он описывал все обстоятельства, при которых они происходили, заставляла думать, что сам он всякий раз был их участником. А в этот вечер, чтобы расположить к себе своего собеседника и ничем не омрачить произведенного на него впечатления, он старательно удерживал себя от вспышек страсти, приступов безудержной ненависти к людям, проклятий и той едкой и жгучей иронии, которыми в другое время он не преминул бы приправить свои рассказы, дабы слушатель его пришел в замешательство, а он этим насладился.

Таким образом, вечер они провели приятно, и только когда со стола уже убрали ужин и поставили на него плошку, при свете которой Альяга оказался опять вдвоем с незнакомцем, образы минувшей ночи зловещим видением пронеслись перед его взором. Ему вдруг почудилось, что в углу лежит мертвец и машет ему рукой, словно призывая его бежать отсюда. Видение мгновенно исчезло; он поднял глаза: кроме них двоих, в комнате никого не было. Он напряг все силы, чтобы преодолеть этот страх и вести себя с должной учтивостью, и приготовился выслушать историю, на которую собеседник его не раз намекал в разговоре и которую ему, как видно, очень хотелось рассказать.

Намеки эти пробудили в Альяге малоприятные воспоминания, но он видел, что избежать этого все равно не удастся, и, набравшись мужества стал слушать.

- Я бы никогда не позволил себе, сеньор, - сказал незнакомец, и на лице его появилось выражение проникновенного участия, какого Альяга до этого ни разу не замечал, - я бы не позволил себе навязывать вашему вниманию историю, которая сама по себе вряд ли может быть вам особенно интересна, если бы не считал, что она послужит вам предостережением - действенным и спасительным, сколь бы оно ни было страшно.

- Мне?! - вскричал дон Франсиско, которого, как правоверного католика, слова эти привели в несказанный ужас. - Мне! - повторил он, попеременно взывая то к одному, то к другому святому, а в промежутках исступленно крестясь. - Мне! - продолжал он, разражаясь негодующими выкриками и угрозами в адрес тех, кто, запутавшись в сетях Сатаны, хочет теперь завлечь в них других, кто сам еретик, колдун или еще что-нибудь в этом роде. Надо, однако, отметить, что из всех напастей он особенно выделял приверженность ереси, ибо зло это, то ли по причине строгости исповедуемой им веры, то ли по каким другим, исследование которых могло бы оказаться небезынтересным для философа, почти не встречалось в Испании, причем негодование свое (которое, разумеется, было совершенно искренним) он выразил таким враждебным обличительным тоном, что сам Сатана, если бы он при этом присутствовал (а говоривший готов был поверить, что враг рода человеческого действительно его слышит), имел бы полное основание принять ответные меры. Напустив на себя важный вид, как то всегда бывает с посредственностью, когда ею движут чувства - будь они искренние или показные, он был уязвлен и смущен странным смехом, которым разразился вдруг незнакомец.