Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец

К моему несказанному огорчению, однако, большую часть написанного невозможно было разобрать: так бумага была измята о камни и перепачкана сырой глиной. Прочтя первую страницу, я с трудом только мог понять, что духовник добился того, что брата держали все время за городом почти что на положении узника. Однажды, когда он охотился в сопровождении одного только слуги, его осенила мысль, что он может освободиться и, напугав слугу, потребовать от него полного подчинения. Наставив на него заряженное охотничье ружье, он пригрозил, что сейчас же его пристрелит, если тот вздумает оказать хотя бы малейшее сопротивление. Слуга не сопротивлялся и дал привязать себя к дереву. Разбирая следующую страницу, также очень измятую, я понял, что брат мой благополучно добрался до Мадрида и там только впервые узнал о том, что на мою злосчастную просьбу было отвечено отказом. Какое впечатление произвело это на горячего, порывистого и преданного мне Хуана, легко можно было представить, вглядевшись в косые прерывистые строки, в которых он тщетно пытался выразить обуревавшие его чувства. После этого в письме говорилось:

"Сейчас я нахожусь в Мадриде и твердо решил, что не уеду отсюда,

пока не добьюсь твоего освобождения. Если у тебя хватит решимости, то

план этот можно осуществить: серебряным ключом можно открыть любые

ворота, в том числе и ворота монастыря. Первая задача, которую я себе

поставил, - установить с тобой связь, казалась мне столь же

неосуществимой, как и твой побег. Тем не менее мне это удалось. Я

узнал, что в саду идут какие-то работы, и каждый вечер подбирался к

двери и шептал твое имя - и вот на шестой день ты наконец оказался

близко".

В другом месте брат более подробно рассказывал о своих планах.

"Самое нужное для нас сейчас - это деньги и полная тайна. Насчет

последнего я могу поручиться - я езжу переодетый, но что касается

денег, то я не очень-то знаю, как их добыть. Бегство мое было столь

поспешным, что я не успел ничего с собой захватить, и по пути в

Мадрид мне пришлось продать часы и перстни, чтобы обзавестись

подходящей одеждой и провиантом. Мне бы, конечно, ссудили любую

сумму, стоило только сказать, кто я такой, но это могло привести к

роковым для меня последствиям. Отцу моему немедленно было бы сообщено

о том, что я в Мадриде. Денег я постараюсь достать у какого-нибудь

еврея, а как только я их получу, я не сомневаюсь, что сумею тебя

освободить. Мне уже говорили, что у вас в монастыре есть один

человек, который, может быть, согласится...".

Все последующее было, по-видимому, написано уже значительно позднее; как видно, письмо это писалось в несколько приемов. В строках, которые я вслед за тем мог разобрать, выразилась вся беспечность этого до крайности пылкого, живого и великодушного юноши.

"Пожалуйста, не беспокойся обо мне, обнаружить меня невозможно.

Еще когда я был в школе, у меня проявилось актерское дарование, почти

невероятная способность к перевоплощению, которая сейчас оказывает

мне неоценимую услугу. Иногда я вышагиваю, как какой-нибудь "махо"

{1* Нечто среднее между хвастуном и гулякой.}, приделав себе огромные

бакенбарды. Иногда я принимаю вид бискайца и, подобно мужу доньи

Родригес, выгляжу королем потому лишь, что я горец {5}. Однако

любимое мое обличье - это нищий или гадальщик: первое позволяет мне

проникнуть в стены монастыря, второе обеспечивает деньгами и нужными

сведениями. Таким образом, мне еще платят, а сам я в это время

стараюсь кого-нибудь подкупить. Если бы ты увидел, как после всех

этих скитаний и происков наследник Монсады забирается на чердак и

укладывается спать на соломе, ты не удержался бы от улыбки. Ведь этот

маскарад забавляет _меня самого_ больше, нежели зрителей. Сознание

собственного превосходства подчас приносит больше радости, когда

держишь его в тайне, нежели тогда, когда о достоинствах твоих говорят

другие. Кроме того, у меня такое чувство, как будто грязная

подстилка, на которой я сплю, расшатанная табуретка, покрытые

паутиной стропила, прогорклое масло и все прочие agrements {Прелести

(франц.).} моего нового жилища есть некая расплата за то зло, которое

я тебе причинил, Алонсо. Иногда, правда, такого рода лишения, к

которым я, кстати сказать, совсем не привык, повергают меня в уныние,

но тем не менее свойственная моей натуре буйная сила и необузданная

веселость поддерживают во мне бодрость духа. Я содрогаюсь, когда

думаю о своем положении, возвращаясь к себе на ночлег, когда мне

приходится впервые в жизни своими руками ставить светильник на мой

жалкий очаг. Но вот наступает утро, и мне становится весело, когда я

начинаю рядиться в свои причудливые лохмотья, гримирую лицо, изменяю

голос и становлюсь настолько неузнаваемым, что даже обитатели этого

дома, встречая меня на лестнице, не уверены, что перед ними тот самый

человек, которого они видели накануне. Внешность свою я меняю каждый

день и каждый раз ночую на новой квартире. Не бойся за меня, но

приходи каждый вечер к назначенному месту, к закрывающей канавку

двери, потому что каждый вечер у меня будет для тебя что-нибудь

новое. Помни, что силы мои неиссякаемы, жажда неутолима, что весь жар

сердца моего и души отданы одному делу. Клянусь тебе еще раз душой и

телом, я ни за что не уеду отсюда, до тех пор пока ты не будешь на

свободе, _положись на меня, Алонсо_".

Я избавлю вас, сэр, от подробного описания моих чувств, и каких чувств! Господи, прости меня за то благоговение, с каким я покрывал эти строки поцелуями, с каким я готов был припасть к писавшей их руке, - за благоговение, которого достойно только изображение божие. Но ведь он был так юн, побуждения его так благородны, в необузданном сердце его было столько тепла, и он готов был пожертвовать всем, что могли принести ему его высокое положение и молодость с ее утехами, - вместо этого он пускался на унизительные переодевания, подвергая себя неимоверным лишениям, претерпевал все самое тягостное для юноши избалованного и гордого (а я знал, что он избалован и горд), скрывая свое возмущение всем этим под личиною напускной веселости, рядом с которой было подлинное великодушие, и все это ради меня! О, как меня все это трогало!

* * * * * *

На следующий день вечером я снова был возле двери. Никакой записки не появилось, а я просидел, дожидаясь ее, до тех пор, пока совершенно стемнело, и я уже вряд ли бы мог различить ее, будь она в эти часы под дверью. Следующий за этим вечер оказался более счастливым: я получил новое известие от брата. Тот же самый измененный голос прошептал: "Алонсо", и имя это прозвучало для меня сладчайшей музыкой. В записке содержалось всего несколько строк (мне не стоило никакого труда проглотить ее тут же после того, как я ее прочитал). Вот они: