Франк Геллер - Тысяча вторая ночь

Они были из священного города Кайруана, чьи триста мечетей и бесчисленные святые гробы соперничают с Меккой, Мединой и Иерусалимом. Для удобства паломников в Кайруан ведет боковая ветка до Айн-Грасефии. Айн-Грасефия лежит на железнодорожной магистрали, соединяющей побережье с пустыней; здесь встречаются поезда из Хеншир-Суатира к побережью и из Кала-Сгира в пустыню. И тот и другой поезд давным-давно должны были подойти. Однако их еще не было. Это ничего не значило. Где-нибудь под головокружительно пустыми небесами, по кактусовым пескам они ползли к Айн-Грасефии. Мектуб! Все предначертано, и, когда исполнятся сроки, поезда подойдут и отойдут. Мектуб! Все предначертано! Кому какое дело до опоздания? Никому, разве только нетерпеливым европейцам: им не сидится долго на месте, и в самом сердце Туниса они заказывают пиво.

Поджав ноги, паломники внимательно созерцали двух соплеменников, игравших в «киббиа» — игру, напоминающую шашки; атрибуты этой игры были еще проще, чем ее правила: играли на голой земле камешками и шариками из верблюжьего навоза. Иные паломники, закутавшись в бурнусы, спали в горячей пыли. Какой-то богач из Эль-Джеффа, бормоча, перебирал четки, купленные в святом Кайруане. То были драгоценные четки: бусинки желтого янтаря чередовались с бусинками темно-коричневой душистой амбры, добытой из пота исхлестанной дикой кошки. Четыре еврейских коммерсанта с тунисского базара совершили паломничество в Кайруан по мирским соображениям. Они показывали друг другу закупленные ковры, взаимно хулили свои покупки и, выпрямляясь, как листья морских кувшинок, в восемь рук беседовали о том, сколько можно взять за ковры с туристов.

Из-за прилавка вышел хозяин с тремя стаканами. По всем вероятиям, до него дошли темные слухи о гигиенических требованиях, предъявляемых европейцами, ибо прежде, чем подать стаканы, он протер их внутри сомнительно чистыми пальцами. Толстый посетитель смотрел на него с отвращением, равномерно распределявшимся между стаканами, их содержимым и ландшафтом.

— Не правда ли, — сказал один из друзей, — самый прекрасный вид на земле выигрывает от гостиницы на переднем плане?

— Гостиница? Вы называете это гостиницей? Я назову ее — нет, лучше я молчу, как мне хочется ее назвать. Вид? Вы называете все это видом? Что это за страна? Что мы, собственно, здесь делаем?

— Мы совершаем увеселительную поездку, — разъяснил ему приятель.

— Увеселительную поездку? — негодующе крикнул толстяк. — Отец небесный! Вот так увеселительная поездка!

— Почему же нет, — рассудил второй приятель, — поскольку вы честно ведете ваши дела…

— Мои дела? — крикнул толстяк, обращаясь к пустыне, поверх босоногого сброда паломников. — Хотел бы я видеть человека, который сумеет здесь вести дела! Да к тому же еще честно!

— Вы правы, — заключил первый приятель. — Деловые перспективы здесь очень скромные; вот почему мы должны рассматривать нашу поездку как увеселительную.

Толстяк поднял стакан лимонада, словно собирался его выпить, поставил его обратно и подозвал хозяина.

— Послушайте, — сказал он с резким английским акцентом. — Долго ли еще нам ждать проклятого поезда?

— Какого поезда, сударь?

— Туда… как называется эта станция?

— В Хеншир-Суатир?

— Да, как будто она называется так. Скоро ли будет поезд?

— Поезд должен был прийти уже час тому назад. Никто не знает, когда он придет, сударь!

Толстый посетитель обменялся с друзьями взглядом, подчеркнувшим слова: никто не знает!

— А сколько езды до Хеншир-Суатира?

— Приблизительно пятнадцать часов. Но бывает разно. Дорога предназначена главным образом для туземцев.

Толстяк бросил в сторону приятелей еще один взгляд, замкнувший в кавычки: пятнадцать часов.

— А местность по дороге так же прекрасна, как эта?

— Нет, сударь, под конец это настоящая пустыня.

— А если проехать пятнадцать часов в вагоне и через пустыню добраться до Хеншир-Суатира, есть там, по крайней мере, ресторан?

— Да, сударь.

— А напитки там какие-нибудь есть? Человеческие напитки, не кофе и не лимонад? Скажите, есть там что-нибудь?

— Нет, сударь.

Толстый посетитель умолк и окаменел, как статуя. Кофейщик обратился к его друзьям.

— Господа в самом деле едут в Хеншир-Суатир? — спросил он недоверчиво.

— Нет, мы едем дальше. Мы едем до конца железной дороги. В оазис внутри Сахары.

— В Тозер?

— Да, в Тозер. А далеко ли от Хеншир-Суатира до Тозера?

— Нет, сударь, не особенно далеко. Всего семь часов, если поезд не задержится в Метлауи.

Оцепеневший толстяк встрепенулся. Он поднял стакан, прополоскал лимонадом рот, выплюнул питье и поставил стакан обратно, чуть не разбив его о каменный стол. Он собирался высказать все, что накипело у него на сердце, но в эту минуту произошло событие, сообщившее мыслям его иное направление.

Какой-то узел появился вблизи их стола, обыкновенный белый узел, откуда торчала бритая голова в тюрбане и две длинные голые ноги. По сторонам кривого и заостренного, как сабля, носа пылали фанатически упрямые, ястребиные глаза. Лицо было коричнево-пергаментное, с выдающимися скулами, лишенными даже намека на мясо, — как бы расклеванное коршунами. Всклоченная борода философа обрамляла нижнюю часть лица. Если человек походил на мусульманского философа, то костюм его напоминал, скорее, сильно потрепанное полное собрание сочинений философа — настолько потрепанное издание, что ему впору было вернуться в вальцевальную машину. Никто из пилигримов даже отдаленно не был похож на эту груду тряпья. Человек расстелил на земле красно-бело-желтый коврик, опустился на него и приступил к молитве. Зараженные его примером, купцы и паломники тоже начали молиться. Они припали к земле там, где каждый стоял: иные против самого станционного входа, другие на рельсовом пути, и под знойным солнцем Айн-Грасефия огласилась хвалой Аллаху. Молитва кончилась. Араб в тряпичном мешке в последний раз коснулся лбом коврика и, поджав под себя ноги, уставился на европейцев. Из какого-то тайника своей одежды он вытащил мешок и высыпал его содержимое на молитвенный коврик. Европейцы с любопытством следили за его движениями. Теперь он чертил на песке какие-то фигуры и пентаграммы и что-то бормотал в пространство.

— Он ясновидящий… да, да, сударь, — ответил кофейщик. — Он марабу, он волшебник, он саххар! Чего тебе здесь? Пошел вон! Бар-ра! Р-р-р-имши!

Марабу медленно повернул голову, смерил хозяина жгуче-ненавидящим взглядом и забормотал по-арабски. Для слуха непосвященных арабская речь всегда звучит как поток проклятий, но в этих устах она была вдвойне звучна. Кофейщик содрогнулся, словно услышал свист гремучей змеи.

Читать дальше