Ясмина Михайлович - Завтрак у Цитураса

Мы отправились домой отдохнуть. Наконец-то мы остались одни, в стихии своего родного языка и под грузом впечатлений. Мы шли по внешней границе города и во время этой прогулки впервые, по сути дела, рассматривали то место, куда приехали. Выглядело оно дико. Черный амфитеатр, который представлял собой остров, весь состоял из окаменевшей лавы. Ее чернота была на самом деле чернотой Солнца в сердце Земли, его подземным эквивалентом. Мы говорили о том, что весь город Фира словно стоит на острие серпа. Дома напоминают сахарный песок, посыпанный вдоль черного острия. Все здания на острове, как нам успели рассказать, построены из камня, отняты у камня и после этого покрашены в белый цвет. Они состоят из самой материи острова. А с этой материей, мы словно прочли мысли друг друга, где-то в ее глубине далеко не все было в порядке. М. сказал:

- Все это похоже на остатки какого-то прошлого мира.

Действительно, все здесь напоминало не только геологические, но и биологические остатки прошлого мира. Неожиданно я почувствовала беспокойство, какое-то страшное, пока еще непонятное предчувтствие начало подниматься во мне, но ему никак не удавалось пробиться наружу. Напряжение вызывало сильнейшее, почти органическое отвращение к этому месту, попасть в которое я так страстно желала годами. Это чувство ошеломило и напугало меня.

- Здесь можно увидеть красоту катаклизма, - сказал М.

В этом черном каменном и на первый взгляд мертвом пространстве было что-то канцерогенное, что-то болезненное и устрашающе живое. И от присутствия этого живого нельзя было просто так отмахнуться. Оно было опасным и всеобъемлющим в пространстве и времени. Эта была патогенная в пространстве и времени зона. В ней находились геологически патогенные клетки. И каждый из нас двоих чувствовал это всем своим существом.

Вся окружавшая нас природа вдруг явственно вызвала в памяти картину Ивана "Пейзаж, нарисованный чаем", которая и дала имя роману М. Она висит над моим письменным столом. Я наблюдаю за ней уже много лет. На рисовой бумаге, окрашенной разными чаями, несколько темно-зеленых островков плавают в голубоватой жидкости. В глубине картины угадывается какой-то большой кусок суши. Меня не покидает непреодолимое чувство, что это не пейзаж, а клетки, может быть, даже клетки метастазы. Время от времени они словно бы движутся и растут, очень осторожно и почти незаметно, словно боятся спугнуть того, кто смотрит на картину.

Мы добрались до нашего "Дома ветров" в одуряющей тишине раннего послеполудня. Мне было немного грустно, немного тревожно... Было такое чувство, что меня обманули, причем обманули в чем-то сущностном... Майское греческое солнце жарило вовсю, хотя сквозь эту жару время от времени прорывался резкий холодный ветер. Где же я нахожусь - в горах или на море?

Мы вошли в дом, спустили жалюзи, чтобы спастись от ослепительной белизны за окном, и улеглись в постель. Я возле "внутреннего окна" с амфорами, М. с другой стороны. Я посмотрела на потолок, пытаясь представить себе ту, другую кровать точно над нами, и тут меня пронзила молниеносная догадка, она же разгадка этого помещения.

Мы лежим в бывшей церкви! Причем как раз в ее алтарной части! Потолки, расположение стен и окон, да и самих помещений, даже предметы - все подтверждало предположение, что это перестроенная церковь. Я сказала М.:

- Да это же церковь!

Он осмотрелся, пытаясь расшифровать окружающее пространство, стремительно преобразовать его в своем воображении и абстрагироваться от реальности, и ответил:

- Да, действительно церковь. Но ты посмотри перед собой!

На стене напротив нас, над пышными барочными деревянными консолями висели две иконы. Напротив меня икона с ликом Христа, напротив моего мужа икона Богородицы с младенцем на руках. Они находились в застекленных ящичках, оснащенных сигнализацией, и по стилю очень сильно отличались от всего интерьера.

- Это восемнадцатый век, - шепнул М.

- Я не буду спать в церкви. Пошли наверх, там тоже есть кровать, - шепнула я.

- Там тоже церковь, - ответил М.

Мы оказались в ловушке.

- Неужели ты не видишь, что все вокруг совершенно больное, - быстро зашептала я. - Ты что, не понял, что вся эта "коллекция" помечена знаком тернового венца?

- Да нет же, это лавровый венец, - убеждал меня он.

- Нет, абсолютно точно терновый, я уверена.

- Сейчас лучше поспать, мы очень устали. Потом подумаем. Это же дневной сон, а не ночной. Обдумаем все позже...

Действительно, усталость и напряжение добили меня, и я заснула мертвым сном. Даже сейчас я не могу сказать, сколько времени прошло до того момента, когда мы оба, моментально проснувшись, перепуганные вскочили с кровати. Земля, уходя из-под ног, с глухими звуками ударов где-то в глубине, сотрясалась так сильно, что две амфоры в своих стеклянных клетках подскакивали на металлических ободках. Трясло сильнее, гораздо сильнее, чем в первый раз. Потом наступила тишина. Ноги у меня отнялись, сердце бешено колотилось. Мы молча смотрели друг на друга. Я достала успокоительную таблетку и запила ее водой, которую запрещено было использовать для питья.

Я начала лихорадочно обдумывать ситуацию. Мы оказались в двойной ловушке и в двойной изоляции - и в доме и на острове. Я огляделась вокруг. М. тоже. Мы подумали об одном и том же и попытались оценить положение. Вся мебель и находившиеся в доме предметы приобрели новое, угрожающее значение. Если мы останемся здесь, нам может свалиться на головы находящаяся над кроватью стеклянная витрина с фигурками из Танагры. Большая серебряная лампада, упав с такой высоты, могла убить на месте. И тяжелые резные фонари возле двери стали далеко не безопасными.

- Если это действительно церковь, - подал голос М., подумав то же, что и я, - то мы в относительной безопасности.

- В любом случае, если опять тряхнет, - добавила я, - надо встать в этом дверном проеме.

Кажется, я даже не успела закончить фразу, как снова все задрожало. После предыдущего толчка прошло всего несколько минут. Мы переместились в дверной проем, держась руками за его свод. На этот раз подземные толчки длились не так долго. Совершенно без сил я села в кресло и тихо сказала мужу:

- Выйди наружу, посмотри, есть ли пыль.

Почему-то я вспомнила опыт, приобретенный во время бухарестского землетрясения (оно ощущалось по всей Сербии), и поднявшуюся после него мельчайшую пыль, окутавшую все мглой. Словно эта пыль была самым главным. Однако страх перед землетрясением заставил меня прежде всего вспомнить эту пыль. М. вышел, тут же вернулся сильно побледневшим и сказал:

- Пыли нет.

- А видно вулкан? - снова спросила я, уже сконцентрировавшись и реально оценивая ситуацию.