Дмитрий Холендро - Ожидание: повести

И старик не слышит, о чем говорят там люди. А говорят они про него.

— Каждый день ходит старый? — спрашивает Тереха.

— Как на службу.

— Сын-то его не едет?

— Не едет.

— А хоть пишет?

— Да говорит, что пишет…

Море светлеет, синеет. А диск солнца, на который смотрят с берега старик и мальчик, растет и растет у них на глазах, ослепляя мир нестерпимым сияньем и растворяя в нем точку баркаса.

Когда одно солнце всплывает над морем, другое в нем тонет.

Море — зеркало. И в него глядятся и небо, и облака, и горы, и солнце. И если что-то не нравится морю, оно шумит, размывая отражения. А если его не сердят ни растрепанные тучи, ни согнутые в три погибели деревья, ни облупленные бока качающихся кораблей, оно тает от ласки и никак не может растаять.

И уходят в глубину небо за небом, солнце за солнцем, и этому тоже конца нет и не будет.

Солнце бросает последние взгляды на себя, охорашиваясь и проверяя, готово ли оно взлететь и засиять над всей землей. Старик-то знает, что к чему, а мальчику кажется, что здесь два солнца, что одно выводит за руку из воды другое, они складываются в восьмерку, но второе солнце боится и отстает, восьмерка растягивается, разрывается, и первое солнце летит в небо, а от второго остается только блестящая лужа, и бегут круги…

— Утонуло, — говорит мальчик.

Корявая рука Харлаши ложится на его голову:

— Не взяли тебя?

— Я еще маленький… А тебя почему не взяли?

— А я старый…

Харлаша идет по берегу, у самых волн. Мальчик иногда отстает, выковыривает ногой камушки из песка и кидает их в волны, уже напоенные светом. За спиной старика начинается свист, ни о том ни о сем. Просто так свистит себе мальчишка и кидает камушки в море.

— А ну геть домой! — хмуро говорит старик, повернувшись к нему.

Мальчик молчит, подкидывая серую гальку в руке.

— Геть, геть! — повторяет старик.

Мальчик обижается, обоими кулаками по очереди вытирает нос.

Нос у него утиный, как у отца, ноздрястый, а зубы редкие. Надо лбом топорщится, как у баклана, белый хохолок.

— Зачем? — спрашивает мальчик. В самом деле, что его ждет дома? Там еще сонно. И совсем неинтересно: умойся, ешь. А тут все незнакомое… — Я тебя не боюсь!

— Отец велел.

— Гы-ы! Отец-то не видит.

— Ах ты, недомерок!

Старик сердито наступает на мальчика, тот ждет, ждет и отскакивает:

— Не догонишь!

— А догоню — ухо выдеру.

— Ладно, ладно… — соглашается мальчик, пятясь.

В сыром песке остаются метки от его каблуков.

Их сейчас же заполняет вода.

За что обижают маленьких людей? Повернулся человечек в фуфайке и суконных городских брюках, ссутулился и бредет прочь. Даже гальку забыл кинуть, сжал в кулаке. Старика тоже ничего интересного не ждет дома. С неподвижным лицом шагает он в другую сторону.

У него есть свои маленькие одинокие радости, которые он бережет. Сейчас он скрутит цигарку, сядет на заброшенную лодку, наполовину вросшую в песок, и покурит…

Лодка перевернута костлявым днищем к небу. Несмоленые бока ее облезли. Из кормы вышиблены куски досок. Развалина. Давно уж она не лодка, а лавочка для старика. Он садится на рассохшуюся корму, где днище плоское, и запускает грубые пальцы в кисет.

— Это твоя лодка? — раздается за его спиной.

Не поворачивая головы, старик долго сворачивает цигарку. Море тут шумит громче, ударяясь о соседнюю скалу. Может, он и не слышал? Ветер треплет спутанные седые волосы старика, ссыпает табак с бумажки, и мальчик подходит и загораживает бумажный лоскут своими ладонями.

— Тебя как зовут? — спрашивает старик.

— Семка. А тебя?

— Харлаша.

— Как?

— Харлаша, — терпеливо повторяет старик.

— И маленькие тебя так зовут?

— Все.

— А ты чей?

— Общий.

Мальчик неловко улыбается, потому что и он слышит грусть и правду в ответе старика, и они долго молчат, уступая право разговаривать только морю. Оно раскатывается и гремит.

— А это твоя лодка? — повторяет мальчик.

Молчит старик.

— А кто на ней плавал?

Добродушные прищуренные глаза старика глядят на Семку. Из глубины их, как волна, бежит и окатывает мальчика доверчивая, полная тайны приобщения улыбка, и шевелятся под усами бледные губы:

— Один такой же свистун, как ты…

Может, уж никто и не помнит эту лодку живой. Она жила уютно, в щели под скалами. С первых дней весны и до последних холодов терла песок своим послушным носом, в лежке грела черное пузо на зимнем солнце, укрывалась падавшим на нее снежком…

В этой лодке Харлаша возил сынишку по водоплеску, показывал, как в прозрачной воде стоит быстрая и осторожная кефаль, тычась рыльцами в мшистые бесшумные камни, как прячутся в песчаной желтизне бычок-жабоед и бычок-кругляк. А Витька, малек, боялся и спрашивал:

— Такое большое море — для чего?

— Чтобы нас кормить.

— А горы?

В ясном воздухе их силуэты фиолетово синели с одного края моря, обманчиво вырисовываясь и пропадая. Горы путались с облаками.

— Горы для орлов.

— А люди там не живут?

— Люди везде живут.

— Дед, а дед! А эту лодку починить можно?

Не сразу понимает старик, что его тормошат маленькие руки Семки.

— Зачем?

Странные эти люди, старики! Зачем чинить лодку? На своей лодке можно уплыть куда хочешь… За тот мыс, и за тот, и даже за вон тот, самый дальний…

Чайки вьются, косо припадая к воде.

«Чикир, чикир!» — переговариваются они по-своему.

А одна подлетает совсем близко и пронзительно кричит над самым ухом старика:

«Чикир, чикир!»

— Здравствуй, чаюшка, здравствуй, курлышка моя! — отзывается ей Харлаша.

— Она тебе знакомая? — удивленно спрашивает Семка.

— А как же! Мне все чайки знакомые.

Семка смотрит вверх. Если даже недолго смотреть на небо, иссеченное черными остриями крыльев, расшевеленное их белыми взмахами, начинает кружиться голова. Раскачали чайки небо.

Пока Семка, задрав голову, смотрит, как шатается небо, старик встает. Горбясь, он уходит. И когда он уже достаточно далеко, обиженный Семка вопит ему вслед:

— Капитан с разбитого корыта!

У рыбного цеха, сунув руки в рукава, топчется Лука Авраменко. Когда едут грузовики с бочками, туда — с пустыми, оттуда — с тяжелыми, пахнущими рыбой и корицей, — он открывает и закрывает ворота. Такое дело мог бы запросто делать любой старик, но ведь на всех стариков ворот не напасешься, а Луке повезло.

Луке достались ворота, и он весел. Впрочем, он и так всегда весел, всегда поет. В его бороде вечно дрожит одна строчка, запуталась и никак не выпутается:

Без отдыха поет Лука, всю жизнь. Разговаривает — мурлычет между словами, ест и пьет — мурлычет между едой.