Мария Романушко - Там, где всегда ветер

Утро, весна, всё в зелёных серёжках, иду вприпрыжку, строчки сами складываются у меня в голове, как будто кто-то наговаривает их мне весёлым говорком… Сейчас приду в школу и быстренько запишу, пока не забылись.

Оказывается, я умею сочинять не только грустные стихи. Мне самой это непривычно и удивительно. При этом я вроде бы их и не сочиняю даже, в том смысле, что не придумываю, не фантазирую, не выдавливаю из себя, как из тюбика – просто во мне (внутри меня, в самой глубине) ВДРУГ отрывается окошко в иное измерение жизни, в иное понимание жизни, в иное ощущение жизни… Как будто его распахивает ветром, распахивает настежь…

Хотя ветер не всегда один и тот же. Так же, как в нашей степи дуют самые разные ветра, то жёсткий, то ласковый, то сухой, то влажный, – так и внутри постоянно дуют ветра… И тоже носят разные имена. И каждый несёт что-то СВОЁ. Можно жить, наглухо закрывшись от этих ветров, делая вид, что их и нет вовсе. А можно открыть свои внутренние окна настежь!… И услышать, о чём говорят тебе эти ветра… Тебе – о тебе самой. О тебе-самой-сегодняшней и о тебе-самой-завтрашней…

Ветер, имя которому Сегодняшняя Боль, часто, чаще других, налетал на меня и выдувал из души боль, облекая её в слова. А слова такие большие и летучие, как паруса!… Это удивительно: напишешь о том, что болит – и уже не так больно. Боль становилась парусами… Облекшись в слова, боль отделялась от меня, начинала жить своей жизнью, в ней проявлялся СМЫСЛ, и даже какая-то особая, горькая радость (а кто сказал, что радость должна быть непременно сладкой?)

Иногда мне говорили: «Твои стихи старше тебя самой. У тебя же ещё не было ничего такого в жизни, чтобы писать такие стихи».

Почему же не было? И было, и есть. Я всю жизнь жду своего отца. Жду, что он постучит в мою дверь…

А кто-то, прочтя, говорил: «Какие замечательные стихи, какие точные! Да, и со мной тоже так было, как же хорошо ты написала – как будто я сам, только у меня так не получилось бы. А вот прочёл твои стихи, вроде грустные, а мне почему-то полегчало на душе…»

Это сказал пожилой, лет тридцати пяти, дядечка, Николай Иванович, очень некрасивый, с большущим носом и грустными глазами за толстыми линзами очков. Он тоже писал стихи, правда, очень слабенькие, робкие, и иногда приходил на заседания нашего городского ЛИТО. Как- то раз он пошёл провожать меня, и неожиданно стал рассказывать историю своей жизни, своей несостоявшейся любви: как познакомился в поезде, по дороге в командировку, с чудесной женщиной, как проговорили с ней трое суток, пока ехали куда-то за Урал, в Сибирь, как она его понимала, как слушала – как никто и никогда в жизни. И как больно было расставаться, зная, что не увидятся больше никогда.

– Зачем же вы расстались? – спросила я.

– Так ведь я уже женат был к тому времени! И дочка маленькая… Дочку я обожаю! Да и жена хороший человек. Мы со школьных лет с ней дружим. Но когда женился, даже не догадывался, что со мной может такое случиться – ЛЮБОВЬ! Думал, только в книжках это бывает… А теперь каждый день жду: вдруг ОНА постучит когда-нибудь в мою дверь? Уже пять лет прошло. И не было дня, чтобы я о ней не думал… Никто на свете не знает о моей тайной любви, никому бы не решился рассказать, жене бы сразу растрепали, а зачем ей делать больно? она ни в чём не виновата. Ты – первая, кому излил душу. Ты-то никому не расскажешь, я знаю. Вот как ты меня своими стихами разбередила!…

Мы ещё походили по ветреным окраинным улочкам, он всё говорил и говорил, никак не мог остановиться, и он уже не казался мне таким уж стариком и уродом. Потом он довёл меня до дому и, прощаясь, сказал: «Спасибо тебе. Ты умеешь замечательно слушать. Вот, выговорился. Теперь можно жить дальше…»

Потом в жизни я нередко буду слышать эти слова: «Спасибо тебе, ты умеешь слушать». И я думала: как хорошо, что я не болтушка от природы. Вот, думаю я, наверное, в этом и есть смысл моей молчаливости. Не всем же говорить, кому-то надо и слушать. И прислушиваться… К тому, что внутри, и к тому, что снаружи.

В другой раз мы уходили домой с Ольгой, взрослой красивой девушкой, лет на шесть старше меня, она училась в Киеве, в университете. А в Вольногорск приезжала на каникулы к родителям, и сразу приходила на наше ЛИТО. Видимо, было здесь что-то такое, чего не было в столичных ЛИТО. Домашняя, тёплая атмосфера, никто никого особо не критиковал, только хвалили друг друга и радовались, если хорошо получилось. А если не получилось – то чего критиковать? Человек и так понимал: если не слышно бурного одобрения – значит, не получилось. И ни к чему резкая критика. Народ умный – и так всё понимает, без резких слов.

Наверное, поэтому Ольга тут же, по приезде, приходила в наш «кабинет печати». И приносила стихи, всё более и более грустные. И вот, когда мы вышли с ней под зимний дождик, и пошли тёмными, пустынными улочками, Ольгу «прорвало». Как в прошлый раз Николая Ивановича.

И долго, не в силах остановиться, рассказывала она о своей нелёгкой столичной жизни. О военном лётчике, с которым у неё роман: лётчик звал её на север, куда получил назначение, а она никак не могла решиться. А тут один аспирант объяснился ей в любви, и вот она разрывалась теперь между двумя чувствами. Точнее – между чувством и рассудком: рассудок шептал ей, что с аспирантом ей было бы хорошо остаться в столице, а с лётчиком – надо ехать на край земли, жить в общаге, топить печку, и её филологическое образование там никому не нужно… Родители и друзья все в один голос говорят: выходи за аспиранта! А Ольга любит лётчика. Хотя и аспирант – тоже хороший парень, и пока не появился лётчик, они дружили два года, мама аспиранта уже называла Ольгу невесткой… И что теперь делать, она не знает.