Мария Романушко - Там, где всегда ветер

Я никому не могу задать свои вопросы. Да и зачем их задавать, если всё равно никто не знает ответа…

Дома говорят только об этом. Жалеют Машу, жену дяди Володи, но ещё больше жалеют Жорку, его шестилетнего сына. В день похорон Жорку привели к нам, чтобы я его каким угодно способом отвлекала от тяжёлых переживаний. «Играй с ним, придумай что-нибудь, только бы он не плакал!» – сказали мне взрослые.

Первый раз в жизни я выступаю в роли клоуна-психотерапевта, да к тому же в таких экстремальных обстоятельствах. Мне одиннадцать лет, и я должна отвлечь шестилетнего мальчика от мыслей о смерти его отца. Мы играли с ним в мяч в нашей полупустой комнате, Жорка был вратарём, а я нападающим, мы лупили по этому мячу нещадно, не боясь разбить окно, и Жорка вскоре развеселился, и стал хохотать, а я подивилась тому, как легко маленького ребёнка отвлечь от горьких мыслей. Я ещё не знала, что это называется не веселье – а шок. До Жорки ещё не до конца дошло, что он больше не увидит своего отца НИКОГДА.

Дядю Володю Мамонтова похоронили за курганом, в степи… Там, где планировался будущий городской парк. Со временем там действительно разбили парк, а дяде Володе поставили памятник. Теперь этот парк – в центре города, и новое поколение, наверное, мало что знает о Владимире Мамонтове, и совсем мало людей помнят его живым и весёлым…

Я очень не люблю, когда мне шьют новую одежду. Но без этого никак не обойтись, ведь я расту, как из воды, говорит бабушка, и она права: мы с Аней-большой – самые высокие девочки в классе, и вообще самые высокие, ведь мальчики у нас коротышки. Мы с Аней одинакового роста, но на физкультуре она стоит первая, так уж сложилось, Аня – признанный лидер.

А Анечка и Лариса стоят в самом конце – это две самые маленькие девочки в классе.

Так вот, о новой одежде. Почему-то всегда, когда мне шьют новое платье, у нас дома – скандал. Лучше бы мне его купили, говорю я, но купить на меня-»вешалку» ничего невозможно, я худа как палка, и даже пытаться нечего. Да и зачем покупать, когда бабушка у нас прекрасная портниха. Она обшивает всю семью, для неё не проблема пошить даже пальто. Но шить на меня – для бабушки сущее наказание. Всё сборит, всё наперекосяк! Мама хватается за логарифмическую линейку, у бабушки при виде этой линейки начинается истерика. Крику полон дом… Мама упрекает бабушку в плохом крое, в невнимательности и неаккуратности, бабушка, разложив намётанное платье на столе, доказывает, что всё раскроено и смётано правильно. Но мама со своей линейкой всё же выискивает какую-то микронную неточность. Бабушка, плача и ворча, перемётывает злосчастное платье. Опять примерка, и опять тот же кошмарный вид: всё сборит и морщинится…

И, наконец, у бабушки открываются глаза.

– Так это же Ленка кривая! – говорит она. – Ты, Лиля, погляди, погляди на её ключицы!

Немая сцена. Мама и бабушка ошеломлённо смотрят на меня, как будто увидели впервые.

– Боже мой, какой ужас… – потерянно шепчет мама.

– Где, какой ужас? – пугаюсь и я вслед за мамой.

Бегу к зеркалу. Смотрю и не верю своим глазам. Странно, что никто раньше этого не замечал… Правая ключица значительно ниже левой. Так же, как и правое плечо. Сантиметра на два, а то и больше.

– Какой ужас! – причитают вокруг меня мама и бабушка. – Когда же это тебя так перекосило? Вот, говорим тебе всегда: сиди прямо! сиди прямо! Вот к чему привело то, что ты за столом всегда скрюченная!

Хирурга в городе нет, бабушка везёт меня в Днепропетровск. Там мы идём в мою старую детскую поликлинику.

Молодой дядечка-хирург велит мне раздеться до пояса. Я в полуобморочном состоянии, я уже не чувствую себя младенцем. «Быстрей-быстрей!» – торопит он меня. От стыда я горблюсь ещё больше. Он прощупывает жёсткими холодными пальцами мои позвонки, по мне бегут мурашки… «Одевайся!»

Идём с бабушкой домой, на Философскую, она плачет: «Вот, ещё и сколиоз теперь… Мало у тебя было болячек? Горе ты моё луковое! Всё не как у людей…»

Как теперь избавляться от кривизны, осталось неясно. Точнее: то, что предложил доктор с холодными пальцами, оказалось для нас неприемлемо. А предложил он школу-интернат для сколиозных детей и корсет. И то и другое бабушку очень испугало.

– А по-другому нельзя это вылечить? Без таких жёстких методов? – спросила бабушка.

– По-другому – это, значит, следить за ребёнком постоянно! Не позволять ей сидеть криво. В школе отсадить на крайний левый ряд, чтобы она наклонялась влево, а не вправо. Но я не гарантирую вам, что это поможет.

Итак, у меня кривой позвоночник. Мама очень расстроена. Мало то, что я у неё и так не такой, как все, ребёнок – неправильный, теперь я ещё неправильнее. Ещё кривее!

В школе меня отсаживают от окна. Скучно!… Окно – то, что примеряло меня со школой, скрашивало сидение за партой.

Окно!… Я с младенчества обожаю смотреть в окно. Окно – это выход в другой мир, в мир без жёстких рамок и скучных правил, в мир без тесных стен и низкого потолка, в мир свободного полёта далеко-далеко… Даже на Философской улице смотреть в наше маленькое окошко было так здорово! А тут, в школе, такое широченное окно, а в нём – птицы, облака, подъёмные краны на стройке неподалёку, таинственные крики прорабов: «Вира-вира! Майна!…» Обычно так кричат грузчики в порту.

Степь в любое время года похожа на море. Весной это море – зелёное, летом – жёлтое, осенью – чёрное, а зимой – ослепительно белое…

И так я смотрю в широкое окно нашего класса, а в это время как бы сами собой в голову проникают правила спряжения и склонения, теоремы и разные дроби… У меня есть свойство: если я взглядом и мыслями сосредоточенна на какой-то картине – ну вот, как вид из окна, мой слух как бы непроизвольно, без всяких усилий, засасывает все звуки, сопровождающие эту картину. Я совершенно не стараюсь запоминать то, что рассказывает учитель, но оно само записывается, как на граммофонную пластинку, на мои мозговые извилины…

И потом, когда я буду письменно отвечать урок, я буду стараться найти свои слова – а не те, что засели у меня в голове: потому что учительница подумает, что я просто выучила урок наизусть, как стихотворение. А я даже учебник дома не открывала. Я их вообще не открываю дома. Они у меня к концу учебного года остаются новенькими и практически не раскрытыми, даже местами склеенными. Мне они практически не нужны. Если я сидела на уроке и смотрела в окно – то всё, что говорилось в классе, всё записалось дословно.

Поэтому я ищу какие-то другие слова, чтобы не показаться зубрилой. Выглядеть зубрилой мне не хочется.