Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы]

Снова заминка, и вторая торопится на выручку:

— Мы из детского садика. Понимаете, ребята месяц готовились к параду, а он не пришел.

— К какому параду?

— К первомайскому!

— А кто — он?

— Военный один, — звучал с обидой голос. — Обещал, а вот все нет. Ребята заждались. Вся радость для них пропадет. Может быть, вы бы?

В глазах женщин почти мольба.

— Ничего не понимаю.

Тогда женщины, осмелев, говорят хором:

— Приняли бы у малышей парад.

Теперь только я понял всю сложность своего положения. Ставшая ясной наконец странная просьба женщин открыла мне тотчас и вторую истину: если я соглашусь, то опоздаю на свидание. А Лена — великая гордячка. Я представил ее сблизившиеся (Лена была немного близорука) ресницы, сквозь которые она смотрит на часы. Смотрит недолго, всего какое-то мгновение и, даже не бросив взгляд в ту сторону, откуда должен появиться я, уходит.

— Очень вас просим, — по-прежнему робко и неуверенно звучит рядом голос. — У ребят уже все готово — костюмы, игрушки…

Четыре просящих глаза смотрят мне в самые зрачки. Образ Лены пропадает, я начинаю приходить в себя. И удивляюсь: почему они так просят? Я ведь и не думал отказываться. Мне только очень боязно потерять мою гордячку. И потом, я совсем не знаю, как принимаются парады…

Но я уже иду вслед за женщинами. Неуверенно, медленно, но все-таки иду. А они, словно боясь, что я передумаю, ускоряют шаг. И почти тут же поворачивают в узенький переулочек. Еще сотня шагов, и мы входим под невысокую арку, пересекаем узенький дворик, поднимаемся по невысокому крыльцу к обитой войлоком двери. Потом небольшая лестница, еще дверь. Из нее вырывается ребячий гомон… И вот я уже, как шишками репея, облеплен малышами. Призванный командовать парадом, я стал самым беспомощным пленником.

Меня куда-то вели. Длинный коридор, поворот, углубление в стене и три небольшие ступеньки. С трудом, боясь отдавить кому-нибудь ногу, поднимаюсь по ним. И — вот так чудо! Как по команде, малыши отхлынули от меня, водой растеклись по комнатам. Одна из женщин, с которыми я пришел, шепнула мне, улыбаясь одними глазами:

— Это ваше место.

Место командующего, значит.

Стою.

И вдруг…

Распахнулись в отдалении коридора двери, из них выплыла колонна. Пехота. С винтовками «на плечо» — серьезные, пухлощекие, большеглазые, курносые мордашки. Строго по ранжиру. Взмах руки… Поворот головы…

Я поднимаю руку к козырьку и уже не опускаю ее пока идут колонны.

За пехотой двинулась артиллерия: лошадки на колясках с прицепленными к ним орудиями всех систем.

Теперь вот идут танкисты, согнувшись, катя танки, создавая рев их через силу обасенным урчанием.

Летчики с самолетами. И тоже гул моторов.

А дальше все в белом. Все девочки. Красные кресты на рукавах.

Санрота!

Промаршировали, скрылись в дверях, прошли смежными комнатами и снова показались в отдалении коридора.

После парада в самой большой комнате закипел бой. Ринулась в атаку пехота. Чей-то звонкий голос прокричал:

— На фашистов, в атаку! Улл-а-а!..

— Ул-л-а-а! — подхватили остальные.

Заурчали танки, заухали орудия, взмыла в воздух ре-зиново-пропеллерная авиация.

И вот уже санитарки выносят с поля боя раненых…

После боя играли и пели. Потом фотографировались — командующий с войсками…

По-прежнему полнилась шумом и гамом улица, когда я вышел из детского сада. О встрече с Леной, казалось мне, теперь нечего было и думать. Домой к ней без приглашения я пойти не решился, а так — где ее найдешь? Да и захочет ли она помириться?

Терзаемый сомнениями, подыскивая слова для оправдания, я в одиночестве провел тот памятный майский вечер. В ушах колокольчиками звенели голоса, перед глазами ромашковой россыпью маячили по-смешному серьезные детские лица, кипел бой…

Вот именно — бой. Малютки, почти несмышленыши, дрались в мыслях с той самой моровой силой, которую добивали уже в самом Берлине их отцы и старшие братья.

Незамутненными своими сердцами и чувствами эти маленькие ратники были солдатами Родины.

Таким доносится до меня каждый раз живое майское эхо — эхо неподдельно глубоких детских порывов, справедливых в любви и ненависти…

На этом бы я и кончил свое воспоминание, да предвижу вопрос: а что же Лена?

Отвечу: спасла меня фотография. Помните — «командующий с войсками»? На ней рядом со мной, справа, сидит, по-взрослому сцепив на острой коленке руки, густобровый, с ямочкой на подбородке бутуз. Витей его зовут. Тот, что поднимал пехоту в атаку. Так вот он — младший брат Лены. Принес он карточку домой, глянула Лена, вспомнила про недавний Витин рассказ о параде и в тот же вечер, смеющаяся, пришла мириться…

А Витя стал теперь Виктором. Вырос, служит срочную. Видно, и многие из его сверстников в армии стали настоящими солдатами.

Что ж, привет им сердечный от «старого командующего».

На Ипутьевых лугах, что на Брянщине, уже к началу июня цепко вяжутся вкруг ног волглые травы. А к поре сенокоса они разрастаются так, что вставшие в ряд косари по пояс тонут в их дурманящей пестроте. И над всей речной поймой повисают тогда до весомости плотные сенные запахи. Даже терпкий аромат колосящейся пшеницы, вплотную подбегающий к лугам, уступает под напором росного по утрам лугового настоя. Разве только в полдень, когда, сбросив росу, трава оцепенело застывает под солнцем, верх снова берет поле. И уже до самой середины ночи, до первых мягких и летучих трещин в ней, над всей предзаревой землей царит дух молодых хлебов.

Навстречу ему каждое утро последнего допризывного лета выходил, направляясь на сенокос, сын не вернувшегося с войны солдата Андрей Квёлый. Эта потешная фамилия неведомо когда и как прилепилась к их не очень-то обиженному богом роду: и деду и отцу Андрея не приходилось ни в какую лихую минуту занимать силенок. Правда, в сорок первом фамилия чуть было не оборвалась: в начальные недели войны погиб отец. Но как раз в день получения похоронной родился он, Андрей.

Так уцелела фамилия, к которой в Березовке давно уже все привыкли. Квелый и Квелый. Подумаешь, невидаль! Почуднее бывают фамилии.

Только смешливая и озорная Лиза Узорова с дальнего конца села никак не хотела привыкнуть и еще в школе прозвала Андрея Квёшей. Поначалу за это расплачивались ее по-смешному торчавшие, беспомощно тощие под пышными бантами косички. Молчаливый и с виду тихий, Андрюша не терпел обид и никогда не откладывал святую расплату.

Однажды косичкам больно досталось еще и за то, что к оскорбительному «Квеша» был добавлен остренький розовый Лизин язычок. У Лизы было привычкой повернуться (она сидела впереди Андрея) и показать язык. Учительница тогда обоих выдворила из класса, а в перемену они, насупленные, не глядя друг на друга, рядышком стояли в учительской перед директором.