Патрик Модиано - Вилла Грусть

Он переходит от одной группки к другой и тревожно всматривается в лица, как будто ищет кого-то в этой толпе. Вот он спрашивает о чем-то у солдата, говорящего с двумя другими, но все трое только меряют его насмешливым взглядом. Другие отворачиваются и свистят ему вслед. Он же делает вид, будто ничего не замечает и посасывает мундштук. Вот он отводит в сторону светловолосого молодого альпийского стрелка. Тот, видимо, смущен и время от времени косится на своих товарищей. Бежевый человек ухватил его за плечо и что-то шепчет на ухо. Стрелок пытается высвободиться. Тогда он сует ему конверт в карман кителя, молча смотрит в глаза и отходит, подняв воротник пиджака, так как начинается снег.

Человека в костюме зовут Рене Мейнт. Он левой рукой заслоняется от света по привычке, да так и остается стоять. Как же он постарел...

Поезд подходит к перрону. Солдаты берут его штурмом, набиваются в тамбур, опускают стекла и передают в вагон вещмешки. Некоторые поют: "Всего лишь до свиданья", но их заглушает общий рев: "Ты елочка моя!" Падает снег. Мейнт стоит неподвижно, по-прежнему отдавая честь. Молодой блондинчик за стеклом смотрит на него со злорадной усмешкой у краешков губ. Мнет в руке свой форменный берет. Мейнт кивает ему. Набитый поезд трогается, солдаты высовываются из окон, поют, машут руками. Мейнт прячет руки в карманы пиджака и направляется к вокзальному буфету. Двое официантов сдвигают столики и подметают пол широкими плавными взмахами метелок. За стойкой бара человек в плаще убирает последние стаканы. Мейнт заказывает коньяку. Человек сухо отвечает, что буфет закрыт. Мейнт снова просит коньяку.

- Здесь, - отчетливо выговаривает человек, - голубых не обслуживают.

Двое за спиной Мейнта хохочут. Мейнт не двигается, с измученным видом уставившись в одну точку. Один из официантов гасит висящие слева бра. Лишь бар светится еще желтоватым светом. Они ждут, скрестив руки на груди. Еще чуть-чуть - и дадут ему в морду. Или - как знать! - вдруг он, как прежде, хлопнет ладонью по грязной стойке и крикнет: "Я Астрид, бельгийская королева!", кривляясь и нагло хохоча?

2

Что же делал я, восемнадцатилетний, на престижном курорте с минеральными источниками на берегу озера? Ничего. Жил в семейном пансионате "Липы" на бульваре Карабасель. Я мог бы снять комнату в городе, но мне нравилось здесь, на горе, в двух шагах от "Виндзора", "Эрмитажа" и "Альгамбры". Рядом с роскошными отелями и тенистыми садами я чувствовал себя в безопасности.

Ведь я умирал от страха: страх, не покидающий меня до сих пор, был тогда гораздо более сильным, хотя и менее обоснованным. Я убежал из Парижа, чувствуя, что он становится просто опасным для таких, как я. В нем царила отвратительная атмосфера полицейского сыска. Сажали, на мой взгляд, слишком многих. Рвались бомбы. Но мне бы хотелось внести хронологическую ясность, и поскольку наилучшие точки отсчета - это войны, то уточним, о какой же войне пойдет речь. О той, которую называют алжирской, в самом начале шестидесятых годов, в эпоху, когда все катили во Флориду в открытых машинах, а женщины плохо одевались. Мужчины, впрочем, тоже. Тогда я боялся еще больше, чем теперь, и выбрал себе это убежище, поскольку оно всего в пяти километрах от швейцарской границы. При малейшей угрозе достаточно переплыть озеро - и ты там. По своей наивности я полагал, что чем ближе к Швейцарии, тем дальше от опасности. Тогда я еще не знал, что Швейцарии не существует.

Сезон открывался пятнадцатого июня. Праздники и гала сменяли друг друга. "Ужин посланников" в казино. Гастроли певца Джорджа Ульмера. Три спектакля "Послушайте же, господа...". Салют над Шавуарским заливом по случаю 14 июля. Балеты маркиза Куэваса... Я бы вспомнил и многое другое, будь у меня под рукой программка, отпечатанная организационным комитетом... Я сберег ее и уверен, что она когда-нибудь отыщется между страницами одной из книг, которые я читал тем летом. Только вот какой? Погода стояла "мировая", и старожилы предсказывали солнце до октября.

Выходил я редко, разве что иногда купался. Почти все дни проводил в холле или в саду "Виндзора", внушая себе, что, по крайней мере, здесь мне нечего бояться. Когда же меня все-таки охватывал ужас - словно в животе, чуть повыше пупка, медленно распускался мрачный цветок, - я смотрел вдаль, на тот берег озера. Отсюда видна была деревня. От одного берега до другого напрямик не больше пяти километров. Это расстояние можно одолеть вплавь. А ночью на моторной лодке его переплывешь за двадцать минут. Ну вот и славно. Я пытался успокоиться. Шептал, медленно выговаривая слова: "Ночью на моторной лодке..." Успокоившись, вновь принимался за чтение романа или безобидного иллюстрированного журнала (я запретил себе читать газеты и слушать новости по радио, в кино старался прийти непременно после выпуска "Новостей"). Главное - ничего не знать о событиях в мире, заглушить свой страх, предчувствие неминуемой катастрофы. Думать только о самых невинных вещах: моде, литературе, кино, мюзик-холле. Откинуться на спинку шезлонга, закрыть глаза и расслабиться, главное - расслабиться. Забыться. Ну же!

После обеда я спускался в город. На проспекте д'Альбиньи садился на скамейку под сенью платанов и наблюдал за оживленным берегом озера, по которому сновали маленькие яхты и водные велосипеды. Созерцание успокаивало. Я вставал и шел дальше, ступая осторожно, неторопливо. На площади Пакье я всегда садился за свободный столик в стороне от других на террасе "Таверны" и неизменно заказывал кампари с содовой. Я смотрел на молодежь, моих сверстников. С наступлением темноты их собиралось все больше. До сих пор слышу их смех, вижу пряди волос, сползающие на глаза. Девушек в узких коротких брюках или хлопчатобумажных шортах. Изящных юношей в блейзерах с нашивками. Из-за ворота рубашки виднеется яркий платок. Все коротко острижены, почти "под ноль". Вечером они пойдут на танцы. Девушки наденут приталенные платья с широкими юбками, как у балерин. И на войну в Алжир пошлют этих вот милых, мечтательных молодых людей, а не меня.

В восемь часов я ужинал в "Липах", семейном пансионе, почему-то напоминавшем мне охотничий домик. Здесь каждое лето собирался десяток завсегдатаев, пожилых людей, лет за шестьдесят. Вначале мое присутствие их раздражало. Но я держался очень скромно. Ни одного лишнего движения, глаза всегда опущены, лицо бесстрастно, я даже пытался не моргать, чтобы не пошатнуть мое и без того весьма шаткое положение в обществе. Они не могли не заметить моих стараний и, кажется, в конце концов смягчились.

Столовая, где нам подавали, была в савойском стиле. Я мог бы познакомиться с соседями по столу, благообразной четой немолодых парижан, но что-то подсказывало мне, что он - бывший полицейский. Все приходили на ужин парами, и только господин с тонкими усиками и взглядом спаниеля казался одиноким и заброшенным. Сквозь гул голосов я иногда различал, как он икает - отрывисто, словно лает. После обеда обитатели пансиона переходили в гостиную и, вздыхая, садились в обитые кретоном кресла. Мадам Бюффа, хозяйка "Лип", обносила их настойкой или еще чем-нибудь, способствующим пищеварению. Женщины разговаривали. Мужчины играли в канасту.

Читать дальше