Франсуа Мориак - Подросток былых времен

- И однако же, от малейшего нашего поступка зависит наше вечное спасение. Ты в это не веришь?

- Нет, верю... Но от этого поступка не больше, чем от другого. Худшее во мне, Келлер, - это, видишь ли, не мои дела, это Даже не мои мысли. Худшее во мне - равнодушие, отсутствие той страсти, которой одержим и ты, христианин, и все молодые воители - социалисты, анархисты... Худшее во мне то, что я равнодушен к страданиям других и охотно мирюсь со своим привилегированным положением...

- Ты - буржуа, крупный буржуа, его нужно убить в тебе. Мы убьем его, вот увидишь.

- У буржуазии крепкий хребет. Я родом из тех крестьян, жителей ланд, которые заставляют стариков родителей работать, пока те не подохнут, а если берут в прислуги какую-нибудь маленькую девчушку - "девку", как они выражаются, - то выдерживает она только потому, что этот возраст все стерпит...

Я замолчал, устыдившись, что доверился этой случайно встретившейся мне возвышенной душе, и встал:

- Прощай, Келлер. Не ходи за мной. Забудь все, что я сказал. Забудь обо мне.

- Неужели ты думаешь, что я о тебе забуду? Мы увидимся, когда начнутся занятия? Обещай мне...

Бедный Келлер! Он будет молиться, страдать за меня, заставит молиться и страдать святых сестер. Какое безумие! И однако же, ничто на свете не волнует меня сильнее, чем это общение святых душ, их взаимодействие: мое раздражение против Келлера было вызвано тем, что он коснулся самых сокровенных моих тайн, но я не сомневался в его власти воздействовать на мои дела и направить их по другому руслу. Нет, я не думаю, что происшедшие на следующий день события были связаны с этой встречей в Ботаническом саду. Все, что случилось, было в порядке вещей и даже неизбежно: мама не могла больше терпеть эту неопределенность и тревогу, время шло, пора было ей вмешаться.

На следующее утро, едва открыв глаза, я уже знал, что в обычный час мне не придется звонить у дома на улице Эглиз-Сен-Серен, что Мари будет ждать меня за дверью. Дождя не было, но где-то он, должно быть, прошел, дышалось, во всяком случае, легче. Я мог весь день, словно заблудившийся пес, трусить рысцой по набережным. Я дошел до самых доков. Обратно приехал в трамвае, стоя на задней площадке, зажатый в толпе докеров. Я побродил еще немного. Все, что я делая до ожидаемой минуты, значения не имело. В половине седьмого Мари за дверью не оказалось, я позвонил, но тщетно. Должно быть, ее задержали. Я решил прогуляться по улицам, ждать тут было невмоготу. Минут на десять я погрузился в темные недра церкви Сен-Серен, самой мрачной во всем городе, потом вернулся к дому Мари. И тут я увидел, что она переходит улицу. Она была бледна и задыхалась. Она достала ключ из кармана:

- Входи скорее.

Она втолкнула меня в гостиную с закрытыми ставнями. Не успев даже снять шляпку, она сказала:

- Сейчас я видела твою мать.

- Где ты ее видела? Ты говорила с ней?

- Да, представь себе! Я показывала книгу покупателю. Вдруг мне стало не по себе от пристального взгляда дамы в черном, довольно полной и с виду очень важной, которая вошла в лавку. Я сразу почувствовала, что это не покупательница, что интересую ее только я, и вдруг я увидела тебя, да, тебя, Ален, передо мной возник твой ангельский лик, отделившийся от этого крупного властного лица Агриппины или Гофолии. Я узнала твою мать, такой я и рисовала ее себе. Пожирать глазами - оказывается, это бывает буквально так! Мало сказать "пожирала" глазами - она рвала меня на куски. Мне казалось, я знаю, что значит быть чьим-нибудь врагом. Нет, чувствовать к себе ненависть, настоящую ненависть приходится гораздо реже, чем кажется: как будто вас убивают медленной смертью, чтобы сильнее насладиться этим, если возможно, - теперь я знаю, как выглядит ненависть.

Может быть, надо было дать ей уйти? Что бы сделал ты, Ален? Я уступила своему первому побуждению, в сущности, пожалуй, любопытству. Я обратилась к ней, спросив самым деловым тоном: "Что вам угодно, мадам?" Она несколько опешила. Потом заявила, что зашла лишь взглянуть на новинки. "Да, сказала я, - а быть может, и на меня?" Представь себе ее лицо в этот момент. "Вы знаете, кто я?" - "Я знаю о вас все, мадам". Она побледнела как смерть, она прошептала: "Он говорит с вами обо мне? Теперь меня уже ничто не сможет удивить!" Я возразила: "О, я все о вас знаю не потому, что он рассказывает мне о вас, а потому, что на нем лежит ваша печать, вы сами вылепили его, он - дело ваших рук, даже когда он ускользает от вас; я знаю о вас все в той мере, в какой я знаю все о нем". Она сказала: "Все это слова... - тем тоном, каким, должно быть, говорила тебе раньше "пустомеля". - Невозможно разговаривать в этой лавке..." - проворчала она. "Тут есть подсобное помещение, мадам. Если вы считаете для себя возможным пройти туда..." Она согласилась. Я попросила Балежа заняться на несколько минут покупателями и ввела твою мать в закуток.

- Мама - в закутке!

- Да, представь себе, в этом шкафу мы оказались, как ты любишь выражаться, нос к носу. Первые обращенные ко мне слова не соответствовали ее бешенству; очевидно, она их подготовила заранее, с холодной головой, и, мне кажется, по мере того как она их выкладывала, она сама успокаивалась и постепенно применялась к их звучанию. Она заверила меня, что воздерживалась от всякого суждения обо мне, более того, она заинтересована в том, чтобы все хорошее, что ты говорил ей обо мне, было правдой, и хотела бы этому верить. "Но, мадемуазель, если вы действительно столь избранное существо, каким он вас изобразил (помимо ее воли презрение шипело змеей в этих словах), то невозможно, чтобы, любя Алена так, как, по вашим словам, вы его любите, вы не понимали, что ничего не может быть хуже для двадцатидвухлетнего мальчика, которому в известном отношении не больше пятнадцати..." - "Ему было пятнадцать, мадам, до того, как он со мной встретился". Она отлично поняла, о чем я говорю, стиснула челюсти, но сдержалась и продолжала: "Ничего не может быть хуже, чем женитьба на женщине, которая настолько старше его, и, простите, если я обижаю вас, но что поделаешь, на женщине с прошлым..." - "Да, - сказала я, - и с настоящим и, почему бы и не сказать, с будущим!" Я дразнила ее из холодного расчета, чтобы она вышла из себя. Но она продолжала: "Не думаете ли вы, мадемуазель, что найдется на свете мать, которую не огорчила бы подобная женитьба? Я уж не напоминаю вам о том, что делает в буквальном смысле слова немыслимым союз между двумя нашими семьями..." - "Разумеется, мадам... прежде всего я не принадлежу к тому, что называется хорошей семьей. А Ален, он - молодой Гажак, типичный молодой человек из хорошей семьи..."

Я с раздражением прервал Мари:

- Ты высмеивала меня перед моей матерью! Тебе хотелось блеснуть, взять над ней верх, раздавить ее, и ты воспользовалась мною.