Эрни Крустен - Эстонские повести

— Это вы виноваты. Теперь иди одна.

Но едва она дошла до проулка, как началась воздушная тревога. Стала завывать сирена. Мычала длинно и жалостно, точно исполинская корова. И вдруг все изменилось: лунный свет был уже не тот; и небо было теперь чуточку другим; только что произнесенные слова обрели совсем другой смысл. Кругом царили смятение и страх. И лишь тени действовали как-то успокаивающе.

Инна кинулась назад к дому.

— Это вы виноваты! — крикнула она снова.

— Я могу исправиться, — сказал Калле и направился к Инне.

Когда он вблизи увидел ее глаза, смотревшие на него из мехового воротника одновременно испуганно и злобно, его рассмешила дерзкая ассоциация: вспомнилось жаркое из кролика.

Улицы были пустынны, сирена все еще завывала, и их двоих скрывала только тень, падавшая от дома.

— Каким образом? — настороженно спросила Инна.

— Я могу проводить тебя!

— Этого еще не хватало!

— Нас никто не увидит; я отведу тебя в старый винный погребок. Он низкий, со сводчатым потолком. Ты же знаешь, там, на пастбище, за родником.

— С ума сошел.

— Пока еще нет. Просто предлагаю проводить. Если ты не хочешь идти со мной в винный погребок, если боишься, то мы можем пойти просто к роднику. Это сказочный источник.

— Я не ребенок.

— Ну конечно. И все же родник интересный. Он не замерзает, и в нем скрыты сокровища. Хочешь, я их для тебя достану. Например, подкову, которая приносит счастье. Я даже знаю, что у этой заколдованной железки — три гвоздя.

— Ее вы можете подарить своей жене.

— О-о, моей жене!

— Да, Ирме.

— А ты ядовитая. И даже очень. Не знаю только, смертельный ли у тебя поцелуй? Змеиного ли он укуса?

— Этого вы никогда не узнаете.

— Почему же? Или боишься неполных поцелуев? Так это напрасный страх — мой перекошенный рот снова в полном порядке. Хочешь, попробуем?

— Иди ты. Не протягивай свои лапы.

— Спасибо и на том, что бывшая соученица перешла на «ты».

— Извините.

Инна отодвинулась от Калле подальше. Но тут сквозь завывание сирены прорвался тяжелый гул бомбардировщиков.

— Когда начнут бомбить, желательно лечь наземь, — сказал Калле. — Это я на тот случай, если ты не знаешь. Ну ладно, мне пора.

Инна ничего не ответила; ей показалось, будто Калле смеется над ее робостью и хочет еще больше напугать ее.

Завывание сирены оборвалось где-то в далекой выси. Дежурный то ли сбежал, то ли затаил дыхание. За городским валом на горизонте кто-то словно бы моргал зеленым глазом. Или это была угасавшая вечерняя заря? А бомбардировщики все приближались.

— Всего доброго, — произнес Калле.

Когда он протянул все еще молчавшей Инне руку, над городом загорелась осветительная ракета.

Инна схватила Калле за руку:

— Не уходи! Прошу тебя, не уходи!

— Черт побери, как курить хочется, — в ответ произнес Калле.

— Боже мой, пойдем ко мне.

Они взбежали вверх по ступенькам.

— Здесь можно? — спросил он в прихожей.

— Да, — задыхаясь, ответила Инна.

Хотя в прихожей окон не было, Калле, прикуривая сигарету, прикрыл спичку ладонями. Затянувшись несколько раз, он протянул сигарету Инне:

— Хочешь?

— Дай.

Жизнь вдруг стала длинной и тонкой, подобно звуку, который может каждую секунду оборваться. Затем, одна за другой, упало несколько бомб. И вдруг Калле обнаружил, что он держит в объятиях дрожащую Инну.

— Не бойся, — сказал он, подбадривая ее. — Бомбы на город и не упали.

— Куда же?

— Наверное, в стороне бойни.

— Ох, но впереди эта страшная ночь. Все еще только начинается. И уже вторую неделю стоят эти светлые ночи… Каждый день молю, чтобы небо затянулось тучами. Ну почему не метет сейчас пурга, такая, чтобы ни один самолет не вылетел!

— Ну почему мы не медведи; залегли бы себе спокойно в лесу под хворостом в зимнюю спячку…

— Калле, прошу, будь серьезней. Меня всегда возмущает, когда люди все поднимают на смех. Я верю, что умереть гораздо легче, если успеешь в последнюю минуту опуститься на колени, сложить руки и помолиться.

Калле, смеясь, ответил:

— Ты же не собираешься умирать сейчас.

— Все равно, но я боюсь, я просто боюсь, когда ты смеешься. Смех твой словно накликает беду.

— Хорошо, больше не буду. Я — твой гость и должен тебя слушаться. Сделаю все, что ты прикажешь. Могу даже помолиться, рядом с тобой и у твоих ног. Какое счастье быть вдвоем, только ты и я. О-о, моя дорогая девочка. Да, мне нравится называть тебя девочкой.

— Что ты вообразил о себе? — спросила Инна, когда Калле сделал попытку поцеловать ее.

— Ничего не вообразил, — продолжал Калле. — Не воображаю и воображать не хочу. Я только счастлив и могу сойти с ума — от твоего запаха, твоей близости. Эта ночь для нас, только для нас.

Инна вздохнула.

— Надо взглянуть на улицу, — решила она.

Калле открыл дверь. Зловещая осветительная ракета, к счастью, уже погасла, и укромную февральскую ночь теперь освещала еще более яркая луна. В первое мгновение показалось, что на улице стоит полная тишина. Но тут же донесся грохот телег. Ни на минуту не утихавший скрип и треск, производимый сотнями колес, приближался со стороны фронта. Показалась наконец и голова обоза. Сопровождаемые призрачными тенями, одна за другой появлялись пароконные телеги. Грузные, уставшие кони ступали медленно, словно волы. Снег скрипел, возницы молчали. Зажав кнуты меж колен и засунув руки в рукава шинели, сидели на возах скорчившиеся от холода гитлеровцы.

Инна снова вздохнула.

Но Калле дал слово не смеяться.

Хвост обоза еще не достиг дома, как сирена снова подняла рев. И лишь теперь заговорил человеческим голосом этот призрачный караван. Собственно, выкрикивали всего одно слово, которое, словно по клавишам, скакало с головы обоза в хвост: Halt! Halt, Halt!

Лошади остановились, возницы сползли с телег на снег.

Когда гитлеровцы начали все, как по команде, мочиться, Инна закрыла дверь.

— Тебе холодно? — спросил Калле. — Ты вся дрожишь.

Она не ответила. Молча отомкнула дверь в комнату и, едва переступив порог, истерически разрыдалась.

— Что с тобой, что, моя дорогая? — спрашивал Калле, наперед убежденный, что ответа он не получит. Да, сказать по правде, он и не нуждался в нем.

В данный момент для него самым важным было то, что при всем этом великом горе и слезах его не прогнали, что он мог помочь отчаявшейся Инне снять верхнюю одежду, что ему позволили довести ее до кушетки и что его стерпели даже тогда, когда он осыпал поцелуями сперва шею несчастной женщины, а затем и мокрое от слез лицо…

Калле утешал ее и подступился ближе, чем надеялся. Он стал снова нашептывать слова самовлюбленного обольстителя.

У Инны, дрожавшей не только от мужского прикосновения, была лишь одна просьба: «Не закрывай мне уши!» Она напрягалась, чтобы услышать малейший звук. Но чтобы ухватить происходящее, и не требовалось напрягать слух. Любовный шепот Калле: «Моя хорошая, моя сладкая» — прервался громоподобным грохотом. Сразу же за первым взрывом последовал второй, за вторым — третий. С улицы донесся звон разбитого стекла. На этот раз бомбы падали на город.