Эрни Крустен - Эстонские повести

— Ну, хозяюшка, хлебни!

Слегка застеснявшись, Альвийне приняла стакан, сдвинула левой рукой головной платок к затылку и только после этого пригубила.

— Вам и закусить-то нечем, сейчас я соберу. Ээди, ты чего-нибудь добыл в магазине или не удалось?

— Так ведь не всякий день колбасный… Сыру принес.

Ээди отлучился, чтобы снять с себя ватник, и вскоре — в одной руке сигарета, в другой пепельница — вернулся к столу и расположился рядом с Ханнесом.

Альвийне отыскала в заплечном мешке Ээди сыр, принесла из кладовки блюдечко с солеными огурцами, принесла из амбара ветчину на тарелке, поставила все это богатство на стол и сказала:

— Закусывайте, закусывайте, не то вас развезет, я-то сейчас не хочу, мне еще надо скотину накормить.

— У мамули сегодня беспокойный день, нигде себе места не находит, — сказал Ээди, глядя на дверь, за которой только что скрылась Альвийне.

— А что с ней, случилось что-нибудь? — спросил Ханнес из вежливости.

— Дочку ждет, больше ничего не случилось. Маарья должна сегодня домой вернуться…

Ээди, по-видимому, хотел поговорить об этом подробнее, он посмотрел на Ханнеса в ожидании, не спросит ли тот еще чего, но Ханнес превратно истолковал взгляд Ээди, — вновь взял бутылку, вновь наполнил стакан.

Они выпили за здоровье друг друга, водка, хранившая холод улицы, вызывала в теле дрожь, однако пошла хорошо. Пряный и, как это ни странно, все еще крепкий огурец разом снял во рту вкус водки, и вот появилось ощущение теплоты где-то под сердцем.

Ханнесу сделалось жарко, он рывком раздернул молнию куртки, снял с головы кепку и надел ее на колено. (Если бы он знал, что Александер Кээте, в доме которого они сейчас сидят, живет теперь в Америке, в городе Нью-Йорке, то он, Ханнес, не преминул бы отпустить шуточку и сказал бы: «Ну, в таком случае, он теперь тоже может купить себе кепку с такой пуговичкой!»)

— Стало быть, вот как вы тут обитаете, — не то вопросительно, не то утвердительно произнес Ханнес.

Это придало мыслям Ээди новое направление.

— Да, так мы тут и обитаем, две старые вороны.. — подтвердил он.

— Почтальон приносит пенсию на дом, в хлеву — корова и теленок, и подсвинок…

— Да, есть корова и есть подсвинок, — вновь подтвердил Ээди. И, слегка подумав, добавил: — Вообще* то, на жизнь грех жаловаться… Только иной раз, когда задумаешься, что за боль да муку пришлось пережить, так дрожь пробирает…

— Ты имеешь в виду то самое несчастье, которое с твоим сыном случилось? — спросил Ханнес.

— И это тоже…

— А что с ним, собственно, произошло, вроде бы погиб в аварии? Попал под машину, что ли?

Ээди помотал головой. — Да, Тойво и впрямь погиб через машину, но не под колесами.

Прежде чем начать рассказывать, Ээди прошел в комнату, порылся в шкафу, выдвигал и задвигал ящики, вернулся назад с бумажкой в руках.

— Погляди, тут все описано, что и как. Сотоварищи потом написали…

Ханнес взял с руки смятый, выцветший до желтизны, весь в пятнах, прошедший сквозь дождь, отчаяние и траур листок бумаги и попытался прочесть, что там написано. Но ничего путного из этого не вышло. Не потому, что написано было по-русски — с русским языком он бы сладил, — а потому, что буквы частично стерлись, частично расплылись.

Словно понимая это, Ээди стал сам рассказывать, сунув в руки Ханнеса фотокарточку сына. (Светлые волосы, брови дугой и так чертовски молод, что если бы не было веснушек, то для полноты впечатления их пришлось бы домыслить; кто бы мог подумать, что это — сын Ээди и Альвийне, но, может быть, и они сами в молодости тоже были такими же?!)

— Да, в этой бумаге все описано, как Тойво погиб… Один из его товарищей написал, когда вернулся с целины. Потом заехал к нам и привез еще вещи Тойво… Те, которые после него остались… И обо всем нам поведал…

И Ээди рассказал об этом событии так, как обычно рассказывают, когда со дня несчастья — каким бы удручающим, тяжелым и трагичным оно ни было — прошло уже много лет, и время, хотя и не стерло, но все же притупило боль утраты.

— Эта дорога, по которой они зерно возили, она шла меж горами. С одной стороны стеной стояла крутая скала… А с другой зияла глубокая пропасть… словно чертова могила. А на дороге были такие места, чуть пошире, где разъезжались. Только надо было угадать, когда появится встречная машина, и если ты оказывался там, на этом месте пошире, раньше, так должен был подождать… А тут и случись такое: один шофер не стал ждать, знать-то знал, что мой парень может с минуты на минуту из-за поворота дороги появиться… Поди разбери, то ли за длинным рублем гнался, то ли еще что… Не остановился, пер вперед — и все тут… Вот они и встретились на самом узком месте дороги… И случилось, — надо же было случиться! — что край этой бездонной чертовой могилы был справа от Тойво… Он умел водить и все такое, а тут прижался к самому краю дороги, чтобы встречной груженой машине легче было проехать… Не знаю, что там и как вышло — никто ведь того не видел, а этот единственный свидетель, этот, который в живых остался, вряд ли рассказал все, как было… Он ведь мог долбануть машину Тойво сбоку и случайно, когда проезжал мимо… Да, быстро полетела машина Тойво туда, в чертову могилу, ежели парень даже из кабины не успел выскочить… А внизу еще и полыхнула взрывом… Ничегошеньки от парня не осталось, хоронить-то вовсе нечего было…

— Понятно… — отозвался Ханнес. Он все еще держал в руках фотокарточку, все еще смотрело на него молодое, доверчиво улыбающееся лицо. — Черт побери! — чертыхнулся Ханнес (он поступил, как истинный эстонец: если сказать больше нечего, употребляешь это самое что ни на есть крепкое слово; не важно, что по сравнению с двух- и трехэтажными выражениями других народностей эстонский чертик кажется весьма легковесным — для больной души и это бальзам). — Один за длинным рублем гонится, а другой по его милости должен с жизнью расстаться!

— Да, не знаю, что за спешка такая у него была, — произнес Ээди, и в тоне его голоса не было ни обвинения, ни оправдания. — Но если начнешь думать, сколько я всего пережил, сколько лиха да горя повидал, так…

Он не успел договорить, в кухню вошла Альвийне и сказала:

— Слышь, старик, что ты пережил много, я знаю, но теперь тебе придется пережить еще кое-что: нужно вынести котел с картошкой. — Если со стороны Альвийне это и была подковырка, то вполне дозволенная, ведь Альвийне пережила ничуть не меньше.

— Я помогу, двоим мужикам такой котелок вынести — раз плюнуть! — предложил Ханнес.

Альвийне взглянула на часы.

— Может, автобус сегодня и не придет вовсе или как? — произнесла она.

— Не-ет, прийти-то он, паршивец, придет… Но опоздать вполне может, — высказал свое мнение Ханнес.