Эрни Крустен - Эстонские повести

— Конечно, — отозвался он и снова надолго замолчал. Я тайком наблюдал за ним, понимая, что он вполне, может быть, даже очень симпатичный дядечка, бухгалтер маслобойни, например, или что-нибудь в этом роде. Почему именно маслобойни, уж не потому ли, что одет опрятно и выглядит представительно, но я не долго размышлял на эту тему — вдруг этот тихоня и чистюля завопил, призывая меня к внимательности, хотя я не заметил ничего, кроме тени, мелькнувшей на дороге. Тем не менее я остановил машину, чтобы мой попутчик мог убедиться, что я никого не задавил. Старик облегченно вздохнул, оказывается, ему почудилось, будто под колеса кинулась белка. Надоел он мне.

— Разумеется, это было бы очень печально, но она успела отскочить, — я постарался придать своему голосу как можно больше озабоченности. Нелегко сносить причуды случайных знакомых, но ведь я-то взял его в машину по доброй воле.

— Не подумайте, будто я настолько чувствителен, что стал бы упрекать водителя в рассеянности, попади под машину заяц или какая-нибудь птаха. Белки — дело другое. К ним у меня отношение особое — я ничего не могу с собой поделать, — сказал мужчина тоном, каким говорят бухгалтеры. Он сводил с собой какие-то счеты, но мне это было совсем неинтересно, впрочем, и ему было не до меня.

Всего четверть часа назад я пел, радуясь скорости, но тогда у меня было преимущество — я ехал в машине один.

— И каково же ваше отношение к этим зверькам? — полюбопытствовал я, хотя мне совсем не хотелось расспрашивать, просто открыл рот и слова выскочили сами, как это случается в светской беседе.

— Едва ли это будет вам интересно, но, если вы согласны ехать помедленнее, я расскажу, — ответил бухгалтер.

— Вам мешает быстрая езда? — спросил я уже с интересом.

— Не то чтобы мешает, а делает каким-то беспомощным, — признался он. — Мысли разбегаются.

— Может, надо остановить машину, чтобы вы могли сосредоточиться? — Но мой спутник был не такой уж дурак.

— Не иронизируйте. Я расскажу вам одну маленькую историю, правда, не думаю, что вы сделаете из нее какие-то выводы или постараетесь понять мою повышенную нежность к этим животным. Во время войны мне пришлось с автоматом в руках патрулировать в нашей столице. В одном из парков стали убивать белок, повсюду валялись их трупики, и в народе пошли разговоры, что это, мол, дело рук солдат. Тогда перед нами поставили задачу: следить за парком. В первую же ночь мы поймали тех двоих, что занимались этим. Гражданские, из местных.

— И как же вы с ними расправились? — мне не хотелось об этом спрашивать.

Старик придвинулся ко мне поближе и, оглянувшись назад, тихо произнес:

— Да никак. Задали трепку и отпустили.

Я прибавил скорость.

— Зачем вы мне это рассказали? Чтобы я понял ваше отношение к этим грызунам?

— Хоть бы и так, — ответил он коротко. — Вот я и на месте, — он указал на живую изгородь, за которой виднелся добротный, тысяч за двадцать, дом с мансардой. — Полагаю, вы оскорбитесь, если я суну вам трешку? Или я ошибаюсь? — спросил он. Я действительно недооценил его — хитрый старикан. Мои недавние насмешки пропали впустую.

— Нет, вы не ошибаетесь, всего доброго, — сказал я, захлопнув за ним дверцу. Старик, даже не посмотрев мне вслед, спокойно пошел своей дорогой, и я дал себе слово впредь не помогать ни одному из тех, кто голосует на дороге. Зачем ему понадобилось рассказывать эту историю, искал ли он сочувствия или просто хотел поделиться — какое мое дело, но я был несколько озадачен тем, что рассказ старика задел меня. Я с горечью признал, что не события, рассказанные им, заставили меня прибавить скорость и даже нервничать, а именно само обращение. Зачем говорить незнакомому человеку о вещах, которые вполне можно хранить в тайниках собственной души. О таком не говорят мимоходом. Или не говорят вообще.

Какой смысл придираться к случайному попутчику. Я не обязан принимать этот разговор всерьез и помнить о нем. Уж слишком я щепетилен, когда дело касается откровений. Подумав так, я усмехнулся. Отношение к белкам и отношение к самому себе. Мой отец умнее — он не очень-то распространяется о своем прошлом; впрочем, я подозреваю, что и он способен, понизив голос, оглянуться — не подслушивает ли кто в другом углу. К чему придирки и воспоминания о схватках юных лет — жизнь сама по себе достаточно сложна, и для тех, кто менее опытен. Стоит ли доказывать другим, мол, я страдаю, следовательно, существую.

Мужики из нашей деревни, даже перебрав лишнего, молчат, а если уж вино развязывает язык, то сами себе рот прикрывают. Страдание должно быть столь же буднично, как и преодоление его.

Впрочем — страдал ли Анту молча? Или он не выдержал именно потому, что время от времени его тянуло исповедаться, сбросить груз? По правде говоря, у него было что сбросить… Но в этих мальчишеских, предшествующих возмужанию излияниях души, свойственных ему в последние годы, отражались события недавнего прошлого, своего трудного детства он не касался, хотя бы уже потому, что слушатели знали его и так. Отрекшись и от Прийдика — отца, и от Хильды — матери, он считал достойным сожаления только то время, когда он не мог постоять за себя. Других он не обвинял. Строил, копил, загребал, пока в одни прекрасный день не стало все это ему поперек горла, тогда-то он и нащупал пальцем ноги курок.

«Кому какое дело, как белки умирают?»

Месяца за два до смерти Анту сидели мы с ним вдвоем на краю канавы, и Анту упрямо пытался доказать мне, какая у него славная жена — и трудолюбивая, и бережливая (он сказал прямо — «накопительница»), что же касается красоты, то он никогда не почитал ее за достоинство. Потом он заговорил о прошлом, о котором я кое-что знал, только я еще ребенком держался подальше от событий, которые стоили того, чтобы их запомнить, убегал от неприятностей и скандалов, чтобы только не видеть того, на что не стоит и смотреть. Анту сказал, что мой старик злится на Прийдика из-за Хильды, что в молодости оба они, и Пауль и Прийдик, бегали за ней и что мой отец отступился. А мы, друзья и товарищи, должны быть выше всяких Таких передряг, и если мне вдруг захочется соблазнить его Вайке, то он не будет иметь ничего против и не станет подсматривать из-за угла. К чему вспоминать этот разговор, угрюмо подумал я и возле магазина свернул с асфальта, теперь километр-другой придется трястись по проселку, где надо глядеть в оба, хотя вроде и знаешь каждую выбоину и каждый камень на пути. На такой дороге как-то особенно отчетливо понимаешь, что значит служебная, а что — своя машина.

Черта с два от таких дорог избавишься, ни с ветерком по ним проскочить, ни объехать невозможно. Жми, милая, жми.

Теперь придется пошарить в кустах что-нибудь под колеса. В последний раз эта яма совсем не такая большая была. Едва я взялся за топор, чтобы нарубить сучьев, как услышал крик. В стороне, на дороге, кто-то истошно орал, я сплюнул и, отложив топор, отправился разузнать, в чем дело.