Акпер Акперов - Незримый поединок [Повесть и рассказы]

— А как бы вы сами ответили на этот вопрос?

— Никак. Мне раньше не приходилось думать о таких вещах. Бывало, нарушил — вытаскивают тебя к начальству, а он в свою очередь напомнит тебе о строгости существующих законов и положений. А потом говорит: «Отправьте, пусть посидит, горбатого могила исправит».

Потом я много раз вспоминал этот день и каждый раз старался восстановить в памяти все детали нашего разговора. Короче говоря, начальник прямо не ответил на мой вопрос. А косвенно, наводящими вопросами повел разговор так, что ответ и не потребовался.

— Много раз это с вами случалось? — спросил он.

— Сколько хотите, — ответил я, — не первый срок отбываю.

— И каждый раз вы все так же продолжали нарушать порядки и не работали?

— Я никогда не думал исправляться. Для человека дороже всего свобода. Если он смирился с самим фактом изоляции, то все остальное ерунда.

— Вот уже второй год вы не допускаете нарушений. Вы приступили к освоению смежной профессии. И все это произошло без изоляторов, верно?

— Что мне изоляторы? Я их повидал, дай боже. А тут меня в кольцо зажали, не в железное, от которого чувствуешь боль, а в человеческое, от которого ощущаешь тепло.

— Не надолго сохранится это тепло, если вы и впредь будете продолжать обособленную жизнь, ухватившись только за свою работу и не будете признавать коллектив, который, как вы говорите, согрел вашу душу.

— Да, тут большого ума не требуется, знаю, на что намекаете. Погодите, и это увидите. Я не хуже общественников буду выполнять общественные дела. Трудно за все сразу браться.

Начальник не успел задать следующий вопрос, зазвонил телефон. Когда трубка была снята, в ней заверещал чей-то детский голосок.

— Здравствуй, Тамилла-ханум, — ответил начальник в трубку. — Правильно, обещал, да вот дядя не пускает… — Начальник улыбался, но при этом смотрел на меня своими углубленными в телефонный разговор глазами. — Нет, дядя в кино идти не хочет… и кушать не хочет… Ох ты, сладкая редька моя, чем же ты угощать нас будешь? Нет, дядя ни девочек, ни мальчиков не любит и к ним в гости не ходит…

Начальник опустил трубку на рычаг аппарата. И тут же сказал:

— Верно, сразу за все не возьмешься… А теперь — до свидания. Вам пора на ужин.

Я вышел из кабинета, пошатываясь от неожиданно нахлынувшего вдруг на меня чувства радости.

…Все три судимости отбывал в дальних колониях. Третий раз был судим в колонии за ножевое ранение. Один раз освобождался по амнистии. Последний раз осужден «за попытку квартирной кражи». Подчиняться, особенно представителям заключенных, не любил. Не отказывал себе в дерзости при разговоре с представителями администрации. Старался взять верх, когда оказывался среди неустойчивых и молодых. Уклонялся от труда…

Скитания по тюрьмам и колониям оказались длинными. Все зрелые годы по существу не жил, а катился комом. Кто же во всем этом был виноват — я или люди? И я, и люди.

Да, конечно. За все сразу трудно сейчас браться. А приходится. Надо наверстывать упущенное. Ох, как много лет прожил я зря!..

Вскоре после прибытия в колонию, явившуюся для меня последним местом заключения, я сидел на своей кровати, медленно тасуя колоду самодельных карт, нарисованных с помощью трафаретных вырезок черным лаком. Подошел бригадир Балаев.

— Мастерству руки набиваешь?

— Может, сыграем? — проговорил я с нагловатой усмешкой.

— Человек не для того существует, чтобы свою жизнь в карты закладывать.

— Кто на твою жизнь играть станет, труженик!

Бригадир вышел, но тут же вернулся. Он взял с тумбочки мыльницу и лежавший на кровати треугольник полотенца. И как бы между прочим сообщил:

— В восемь часов вас приглашает замполит, наверное, и начальник отряда там будет. Разговор о вашем поведении состоится.

— Благодарю за информацию, — ответил я. — Скучно жить без визитов.

Старший лейтенант Дильбазов попеременно не отрывал глаз то от седины, покрывавшей виски Романа Игнатьевича, то от меня. А Лаврентьев слушал меня с таким увлечением, будто ему впервые пришлось внимать подобным сообщениям.

— Что же вам еще остается говорить, гражданин начальник? — разглагольствовал я. — Думаю, вы не станете отрицать, что в мире так заведено: все люди не могут быть добрыми. Да и не все ваши воспитатели являются добрыми. Если на земле не перевелись злые люди, преступления неизбежны. Я читал у Толстого, что люди делятся на злых и добрых. А вот попробуй-ка уничтожь всех злых на земле. Это не простая штука!

Роман Игнатьевич поднялся с места и в раздумье направился к книжному шкафу. Дотронувшись до ручки дверцы, вернулся к письменному столу и выдвинул боковой ящик.

— Так к какому же складу людей вы себя причисляете? — спросил он меня, продолжая свои поиски.

— Обо мне говорить не стоит.

— Пока нужно о вас говорить.

— Моя песенка спета, хоть я и не успел на свете пожить по-людски.

— И как вы думаете пожить по-людски?

Я промолчал.

Подполковник Лаврентьев вынул из стола книжку в серой обложке, нашел нужную страницу и обратился ко мне:

— За свою жизнь вы достаточно врали, надо полагать. И многих оклеветали. А к чему, не пойму.

— Кого я оклеветал, гражданин подполковник?

— Ну хотя бы Льва Толстого.

— То есть как?

— Вы только что, ссылаясь на него, разделили людей на добрых и злых, оправдывая тем самым свою преступную жизнь…

— Вы не убедите меня, что это не так.

— Я и убеждать вас не собираюсь, поскольку это на самом деле не так. А дам вам полезный совет — читать не между строк, а по строчкам. Читать не для того, чтобы прочесть, а чтобы понять. Но все же помогу восстановить в памяти слова Льва Николаевича Толстого о «добрых и злых».

Роман Игнатьевич откашлялся и начал: «Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одни, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою».

Он без злобы пристально посмотрел мне в глаза и, не моргнув, спросил:

— А теперь скажите, пожалуйста, какие зачатки свойств людских остались у вас, тридцатилетнего мужчины, сына фронтовика?

Мне нечем было крыть. Но и молчать не хотелось:

— А вот закон говорит против того, чтобы достоинство заключенных оскорблять, — не совсем уверенно вильнул я в сторону.

— Это — так. Вам, строго соблюдающему на протяжении всей своей жизни советские законы, ваши права, как вижу, хорошо известны.

— Не подначивайте. Я, действительно, законы не соблюдал, но зато не один срок по дальним колониям скитался.

— И в этом случае советские гуманные акты не обошли вас. Вы освобождались то по амнистии, то по зачетам рабочих дней. Но, к сожалению, оказались неблагодарным человеком…