Акпер Акперов - Незримый поединок [Повесть и рассказы]

В преступной среде нередко все делается сплеча, без головы. Такова одна из сторон уголовной, пагубной «романтики». Не один год я провел среди преступников, не одну сотню дней и ночей размышлял о своем прошлом. И с каждым новым воспоминанием все яснее и отчетливее видел убогость и пошлость этой «романтики». Думаешь, думаешь… как с луковицы, слой за слоем снимаешь с прошлого горечь своей жизни, а конца этим слоям все нет и нет…

К исходу войны в числе других заключенных я прибыл в одну из колоний Сибири. Нас было человек семьдесят-восемьдесят. Близилась осень. Дни стояли пасмурные, дождливые. Мы долго шли этапным порядком по большаку и промокли до нитки. Ноги от усталости одеревенели и едва слушались.

Нас завели в небольшое помещение с крошечными окнами, сложенное из бревен-кругляка. В окна и щели сквозило. Настроение у меня было отвратительное. Во всем мир чудилась какая-то отрешенность от мира, тоска, скука. Даже говор людей не оживлял обстановку.

Спусти несколько минут, к нам пришли работники колонии. Невысокого роста офицер бросил на нас беглый взгляд и на минуту спрятал свои глаза за опухшими веками. Он был очень подвижным человеком, хотя и казался внешне громоздким и неуклюжим. Он холодно заглядывал в глаза заключенным и цинично хихикал при этом. Подошел и ко мне.

— Ну, как, наладим жизнь? — спросил он.

Я промолчал тогда. Но и сегодня помню, как немая обида запротестовала во мне при этом вопросе. Уходя, офицер крутнулся на каблуках к одному из сотрудников:

— Пошлешь всех на повал леса. А кто какого «закона» будет придерживаться, это потом видно будет.

Мне эти намеки уже были понятны… Они, собственно, еще больше закрепляли меня за воровской средой, соединяли на долгие годы.

Мы, вновь прибывшие, влились в неорганизованную людскую толпу, в которой орудовала запуганная, развращенная волчьим законом уголовщины кучка молодежи. В свою очередь этой кучкой заправляли более зрелые преступники.

Большинство заключенных видело в своей участи претворенную волю советского закона, конец своей преступной деятельности. Поэтому многие заключенные даже объединялись в группы, чтобы противостоять террору кучки паразитов.

Отбывая наказание, мы долгие годы были предоставлены самим себе. Никого из начальников не беспокоило, что мы крайне нуждались в минимальной человеческой заботе, в сердечном участии и даже в воспитании.

…Небольшое деревянное строение. В один ряд двухъярусные деревянные нары. Над головой догорает фонарь «летучая мышь». На первой полке беззаботно храпит какой-то вихрастый паренек. Губы у него по-детски вздрагивают, парень что-то бормочет. Он еще совсем юн, этот преступник. Рядом лежит какой-то толстяк, весь поджался, рука настороженно держит пиджак: боится как бы его не вытащили из-под мата.

Близится утро. Но кое-кто еще не ложился. До меня доносится омерзительная брань. Слышны выкрики: «Суешь!». «Перебрал! Себе, фраер» [2] Фраер — на блатном жаргоне, арго, так в уголовной среде называют новичка, неискушенного лопуха. . «Себе — не вам, в обиду не дам». «Два туза, как десять, лет». «Шестери [3] Шестери — по воровской субординации младший вор, находящийся в подчинении у старшего. , станешь авторитетом». «Тюрьмы и смерти не миновать…».

Погасла «летучая мышь». Я закрыл глаза. Сердце сжалось от боли и тоски по чему-то светлому, хорошему.

Чувствую, что так жить больше нельзя, нужно что-то сделать. А что? Оказалось, что многого я просто не знал. Дни, проведенные в следственных тюрьмах, пересылках, были, что называется, цветиками. Теперь же я увидел ягодки. Я жил с матерыми «законниками», со сливками уголовщины.

…Шли дни. Однажды наша бригада, работавшая на повалке леса, была вызвана к начальнику колонии. Разговор был властный и требовательный: почему нет нормы?! Но вопрос так и повис в воздухе. Так и не стало известно, кто из членов бригады действительно валил вековые деревья, а кто весь день у костра грелся.

После ужина я подошел к бригадиру:

— Видно, каждый день будем вот так выслушивать нотации начальника. Надо же было сказать ему, кто работает, а кто злостный лодырь.

Страдальческая гримаса исказила лицо бригадира.

— Ты, парень, не с того конца берешь. Я всего лишь мелкий спекулянт. Не с моей головой протестовать против воровских порядков. В лесу законы тайги. А начальник, что он, пусть себе ругает. Авось надоест…

Не раздеваясь, я лег на нары. Вокруг привычная уже обстановка. Перед глазами все те же необтесанные доски, которыми покрыт барак. Сквозь окрики постовых слышу голос — далекий, приглушенный. Потом рядом, потом совсем близко, у самых нар:

— «Зверь» хочет с тобой потолковать.

Тот, кто сказал мне это, не дожидаясь ответа, направился в угол барака, где на нижних нарах сидел «Зверь». Я ощупал его взглядом и продолжал неподвижно лежать.

— Иди, — сказал мне сосед по нарам. — Лучше по-хорошему найти язык с этими… Свяжешься — беду наживешь. Защиты не жди.

Я пошел. Бесцеремонно уселся на нары «Зверя» и стал смотреть в окно, за которым царила темная, таежная ночь.

— Это мне нравится! — заговорил «Зверь», поглаживая свои темные пушистые усы. — На каком языке толковать будем?

— Какое это имеет значение, — безразлично ответил я.

— Все толки с этого и начинаются. Я должен знать, с кем имею дело — с мужиком или вором в законе, с майданщиком или мокрушником… Или просто с сукой [4] Мужик — на языке воров так именуется каждый труженик. Майданщик — вор, оперирующий в поездах. Мокрушник — убийца. Сука — изменивший воровским традициям. ?! — выкрикнул он вдруг.

В глазах «Зверя» заполыхала ярость, но не настоящая. Это был всего лишь прием.

— Воровал я. С вором имеешь дело и… без всяких законов, — сказал я.

Но этого можно было и не говорить. «Зверь» и так понял, что я не простой, а из строптивых. Тогда он выбросил кулак. Прямо в лицо — резко и точно. От удара я скатился под нары.

— Вылезай! — сказал «Зверь» властным тоном. — Теперь будешь знать, как лезть своим рылом в чужую бадейку [5] Бадейка — маленькая бадья или горшок. .

Кто-то, торопясь услужить «Зверю», вытащил меня за шиворот из-под нар и усадил на прежнее место. Теперь «Зверь» уже не сидел, а стоял на полу.

Яростно поднималась и опускалась его костлявая грудь.