Симона Бовуар - Мандарины

— Но вы ведь совсем не такой представляли себе героиню?

— Я уже не смогу представить ее себе другой.

— Это правда?

— Правда.

То было правдой; она сыграет роль более или менее хорошо; но ему не хотелось и думать, что у Жанны могли быть другие глаза, другой голос.

— Вы такой добрый! — сказала Жозетта.

Она смотрела на него с неподдельной признательностью; но отдалась бы она из признательности или по расчету, разницы не было никакой, это совсем не то, чего хотел Анри. Он не шелохнулся. С томными, сладостными паузами они поговорили о возможных режиссерах, о желательном для Анри распределении ролей и декорациях; Жозетта все никак не могла успокоиться; он проводил ее до двери, она задержала его руку.

— Значит, до понедельника, — сказала она сдавленным голосом.

— Вы больше не боитесь? — спросил он. — Будете спать спокойно?

— Нет, — ответила она, — мне страшно. Он улыбнулся.

— Вы не предложите мне последний стакан виски? Она со счастливым видом посмотрела на него:

— Я не осмеливалась!

Жозетта живо поднялась по лестнице, сбросила меховую накидку, открыв свою затянутую в черный шелк грудь; она протянула Анри большой стакан, в котором весело позвякивал лед.

— За ваш успех! — сказал он.

Она торопливо коснулась дерева стола:

— Не говорите так! Боже мой! Будет ужасно, если я плохо сыграю!

— Вы сыграете хорошо! — повторил он. Она пожала плечами:

— Мне ничего не удается! Он улыбнулся:

— Так уж и ничего.

— Да, именно так. — Она заколебалась. — Мне не следовало говорить вам этого: теперь и вы перестанете верить. Сегодня я была у гадалки, она сказала, что меня ждет серьезное разочарование.

— Гадалки всегда преувеличивают, — твердо заявил Анри. — Вы случаем не заказывали себе нового платья?

— Да, на понедельник.

— Так вот, оно окажется неудачным; это и есть ваше разочарование.

— О! Какая неприятность! — вздохнула Жозетта. — Что я тогда надену на ужин?

— Разочарование всегда неприятно, — со смехом сказал Анри. — Успокойтесь, вы все равно будете самой красивой, — добавил он, — и в понедельник, как всегда; к тому же это менее важно, чем плохо сыграть, разве нет?

— Вы так мило умеете все преподнести! — сказала Жозетта. — Жаль, что вы не можете похитить место у Господа Бога.

Она находилась так близко от него; только ли признательность заставляла дрожать ее губы и туманила взгляд?

— Но я не уступил бы ему своего! — молвил он, заключая ее в объятия. Открыв глаза, Анри увидел в полумраке обитую бледно-зеленым стену, и

радость наступившего завтра пронзила ему сердце; она требовала ярких и терпких удовольствий: холодного душа, жесткой перчатки для растирания; он соскользнул с кровати, не разбудив Жозетту, и, когда вышел из ванной комнаты, умытый, одетый и голодный, она еще спала; Анри на цыпочках пересек комнату и склонился над ней; она лежала в окружении своего аромата, влажной испарины, с сияющими волосами, ниспадавшими ей на глаза, и он почувствовал себя удивительно счастливым оттого, что у него такая женщина и что он — мужчина; она приоткрыла один глаз, один-единственный, словно в другом пыталась удержать сон.

— Ты уже встал?

— Да. Пойду выпью кофе в бистро на углу и вернусь.

— Нет! — сказала она. — Нет! Я приготовлю тебе чай.

Она терла заспанные глаза, вылезая из простынь, такая теплая в своей пушистой сорочке. Он обнял ее:

— Ты похожа на маленького фавна.

— На фавниху.

— На маленького фавна.

Жозетта с пленительным видом протянула ему губы. Персидская принцесса, маленькая индианка, лисичка, вьюнок, прекрасная кисть глицинии — им всегда доставляло удовольствие, когда им говорили, что они на что-то похожи: на что-то другое. «Мой маленький фавн», — повторял он, нежно целуя ее. Она надела пеньюар, домашние туфли, и он последовал за ней на кухню; небо сияло, белый кафель сверкал, Жозетта неуверенно хлопотала.

— Молоко или лимон?

— Немного молока.

Она поставила чайный поднос в будуаре телесного цвета, и он с любопытством разглядывал столики, пуфы с воланами. Почему Жозетта, которая так хорошо одевалась, чей голос и движения были столь гармоничны, почему она жила в этой скверной фальшивой декорации?

— Это ты обустраивала квартиру?

— Мы с мамой.

Она с беспокойством взглянула на него, и он торопливо сказал:

— Здесь очень красиво.

Когда она перестала жить у матери? Почему? Ради кого? Ему вдруг захотелось задать ей множество вопросов. У нее за спиной было целое существование, каждый день, каждый час которого прожит один за другим, и каждая ночь тоже; а он ничего не знал. Сейчас не время было устраивать ей допрос, но ему было не по себе среди всех этих безвкусных безделушек, среди невидимых воспоминаний.

— Знаешь, что мы должны сделать? Пойти вдвоем прогуляться: утро такое чудесное.

— Прогуляться? Где?

— По улицам.

— Ты хочешь сказать пешком?

— Да; пройтись пешком по улицам. Она выглядела смущенной.

— Тогда мне надо одеться? Он засмеялся:

— Это было бы желательно; но тебе нет нужды наряжаться дамой.

— А что я надену?

Как одеваются, чтобы пройтись пешком по улицам в девять часов утра? Она открывала шкафы, ящики, щупала шарфы и блузки. Потом натянула длинный шелковистый чулок, и в ладонях Анри проснулась память о том натянутом шелке плоти, который обжигал.

— Так подойдет?

— Ты очаровательна.

На ней был темный костюм, зеленый шарф, она подняла волосы, словом, выглядела очаровательно.

— Ты не находишь, что этот костюм меня полнит?

— Нет.

Жозетта с озабоченным видом смотрела на себя в зеркало: что она видела? Быть женщиной, быть красивой, как это ощущается изнутри? Как ощущается шелковистая ласка вдоль бедер и у теплого живота, ласка блестящего атласа? И он задался вопросом: «Какой вспоминается ей наша ночь? Называла ли она другие имена таким же вот ночным голосом и какие? Пьер, Виктор, Жак? И что значит для нее имя Анри?» Он показал на свой роман, стоявший на видном месте на круглом столике.

— Ты его прочитала?

— Я посмотрела. Это глупо, но я не умею читать, — добавила она в нерешительности.

— Тебе скучно?

— Нет, но я сразу же начинаю мечтать о чем-то другом. Отталкиваюсь от какого-нибудь слова.

— И куда тебя это приводит? Я хочу сказать, о чем ты мечтаешь?

— О! Это смутно; мечты всегда смутны.

— Ты думаешь о каких-то местах, о людях?

— Ни о чем: я просто мечтаю.

Он обнял ее, спросив с улыбкой:

— Ты часто бывала влюблена?

— Я? — Она пожала плечами. — В кого?

— В тебя многие влюблялись: ты так красива.

— Красивой быть унизительно, — сказала она, отвернувшись.

Анри разомкнул объятия; он и сам не знал, почему она внушала ему такое сострадание; жила она в роскоши, не работала и руки у нее как у благородной девицы, но в ее присутствии он таял от жалости.