Симона Бовуар - Мандарины

— Вы всегда умели избегать такого несоответствия, — возразила я.

— Но все изменилось, — ответил Робер. — Видишь ли, — продолжал он, — сегодня революция в руках коммунистов, и никого другого; ценностям, которые мы защищали, нет теперь больше места; возможно, к ним снова когда-нибудь вернутся: будем надеяться; но если мы станем упорствовать, продолжая поддерживать эти ценности, то в данный момент тем самым окажем услугу контрреволюции.

— Нет, не хочу этому верить, — сказала я. — Стремление к истине, уважение личности — в этом нет ничего вредоносного.

— Если я отказался говорить о трудовых лагерях, то потому, что истина показалась мне вредоносной, — ответил Робер.

— Это был частный случай.

— Частный случай, похожий на сотни других. Нет, — продолжал он, — правду говорят или не говорят совсем. Если нет решимости говорить ее всегда, то не стоит и впутываться в это дело: самое лучшее — молчать.

Я смотрела на Робера.

— Знаете, что я думаю? Вы продолжаете считать, что следовало хранить молчание о русских лагерях, но это вам дорого обошлось. А принесенные жертвы мы не любим — вы в этом отношении похожи на меня: у нас появляются угрызения совести. И чтобы наказать себя, вы отказываетесь писать.

Робер улыбнулся:

— Скажем лучше, что, жертвуя определенными вещами — а именно тем, что ты назвала моим долгом интеллектуала, — я осознал их бессмысленность. Помнишь Рождество сорок четвертого? — добавил он. — Мы говорили, что наступит, быть может, момент, когда литература утратит свои права. Так вот, мы к этому пришли! В читателях недостатка нет. Но книги, которые я мог бы им предложить, были бы или вредны, или ничтожны.

— Тут что-то не так, — нерешительно сказала я.

— Что именно?

— Если бы старые ценности казались вам бессмысленными, вы присоединились бы к коммунистам.

Робер покачал головой.

— Ты права, тут что-то не так. И я скажу тебе что: я слишком стар.

— При чем здесь ваш возраст?

— Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что многие вещи, за которые я держался, теперь не в ходу; я вынужден желать будущего, весьма отличного от того, какое воображал; только сам я не могу уже измениться и потому не вижу для себя места в этом будущем.

— Иначе говоря, вы желаете победы коммунизма, сознавая, что не сможете жить в коммунистическом мире?

— Примерно так оно и есть. Мы еще поговорим, — добавил он. — Я собираюсь об этом написать: таков будет вывод моей книги.

— А когда книга будет закончена, что вы станете делать? — спросила я.

— То же, что все. Существуют два с половиной миллиарда людей, которые не пишут.

Я решила не слишком расстраиваться. Роберу надо было пережить поражение СРЛ, у него наступил переломный момент, он его преодолеет. Но, признаюсь, мне не нравилась такая идея: поступать как все. Есть, чтобы жить, жить, чтобы есть, — то был кошмар моего отрочества. Если придется возвращаться к этому, лучше уж сразу открыть газ. Только, думается, и другие тоже так считают: откроем сразу газ, но не открывают.

В последующие дни я чувствовала себя подавленной и не хотела никого видеть. Я очень удивилась, когда однажды утром рассыльный вручил мне огромный букет красных роз. К прозрачной обертке было приколото маленькое письмо от Поль:

«Lux! {Свет, жизнь, спасение (лат.)}Недоразумение развеялось! Я счастлива и посылаю тебе розы. До вечера, у меня». Я сказала Роберу.

— Дела неважные.

— Никакого недоразумения?

— Никакого.

Он повторил мне то, что говорил уже несколько раз:

— Тебе надо бы отвести ее к Мардрю.

— Нелегко будет уговорить ее.

Я не была ее врачом и уже не была подругой, когда поднималась к ней по лестнице с ложью на кончике языка и профессиональным взглядом, затаившимся в глубине моих глаз. Улыбка, которую я изобразила, постучав в ее дверь, казалась мне предательством, и я еще больше смутилась, когда при встрече Поль поцеловала меня, что было не в наших привычках. Она надела одно из своих длинных платьев без возраста, приколола красную розу к распущенным волосам, другую — на сердце; в квартире было полно цветов.

— Как мило, что ты пришла! — сказала Поль. — Ты всегда так любезна. По правде говоря, я этого не заслуживаю: я отвратительно вела себя с тобой. Я совсем растерялась, — добавила она извиняющимся тоном.

— Это я должна благодарить тебя: ты прислала мне роскошные розы.

— Ах! Это великий день! — сказала Поль. — Мне хотелось, чтобы и ты участвовала в празднике. — Она со счастливым видом улыбнулась мне. — Я жду Анри с минуты на минуту: все начинается снова.

Начинается? Я в этом сильно сомневалась; скорее я предполагала, что Анри решился на этот визит из милосердия. Но в любом случае я не хотела с ним встречаться и шагнула к двери.

— Я тебе говорила, что мы поссорились с Анри. Он рассердится, застав меня здесь. Я приду завтра.

— Прошу тебя! — взмолилась Поль.

В ее глазах было столько страха, что я бросила на диван свою сумочку с перчатками. Тем хуже, я останусь. Широким, летящим шагом Поль направилась в кухню и принесла поднос с двумя бокалами и бутылкой шампанского.

— Выпьем за будущее.

Пробка выскочила, и наши бокалы со звоном ударились друг о друга.

— Что случилось? — спросила я.

— Должно быть, я и правда глупа, — весело сказала Поль. — Все доказательства у меня в руках с давних пор. И только минувшей ночью головоломка нашла разгадку. Я не спала, но закрыла глаза и вдруг увидела так же отчетливо, как на почтовой открытке, большой бассейн замка Бельзонс. На рассвете я отправила Анри письмо по пневматической почте.

Я с тревогой смотрела на нее; да, я хорошо сделала, что осталась: все не только не улаживалось, а, напротив, шло из рук вон плохо.

— Ты не понимаешь? Это до ужаса глупо! — сказала Поль. — Анри ревнует. — Она рассмеялась по-настоящему весело. — Это кажется невероятным, да?

— Пожалуй.

— Так вот, это правда. Ему доставляет удовольствие садистски мучить меня, и теперь я знаю почему. — Она поправила в волосах красную розу. — Когда он внезапно заявил мне, что мы не должны больше спать вместе, я подумала, что это из-за моральной деликатности; я полностью ошибалась: на самом деле он вообразил себе, будто я охладела, и его самолюбие это страшно задело; я недостаточно настойчиво протестовала, что еще больше рассердило его. Потом я начала всюду бывать, одеваться, его это раздосадовало. Я весело простилась с ним, слишком весело, на его взгляд. А очутившись в Бургундии, я совершала чудовищные ошибки, одну за другой. Клянусь тебе, я делала это не нарочно.

В эту минуту в дверь тихонько постучали. Поль посмотрела на меня с таким видом, что я встала, чтобы открыть. Это была женщина, державшая в руках корзинку.