Симона Бовуар - Мандарины

— Прошу прощения, у меня встреча.

— Я с тобой, — сказал Анри, поднимаясь вслед за ним. — Пойду спать.

— Спать! В такое-то время! И в такую ночь! — воскликнул Жюльен.

— Это великая ночь! — сказал Анри. — Но я хочу спать. — Кивнув, он направился к двери.

— Где у тебя встреча? — спросил он Ламбера.

— Нет у меня никакой встречи. Но мне надоело. С ними неинтересно, — сказал Ламбер и со злостью добавил: — Когда можно будет провести вечер без разговоров о политике?

— А мы и не разговаривали, мы несли чепуху.

— Несли чепуху о политике.

— Я предлагал тебе пойти в кино.

— Политика или кино! — возмутился Ламбер. — Неужели на земле действительно нет ничего другого?

— Думаю, есть, — ответил Анри.

— Что?

— Очень хотелось бы это знать!

Ударив ногой об асфальт тротуара, Ламбер спросил довольно настойчиво:

— Не хочешь выпить по стаканчику?

— Давай выпьем.

Они сели на террасе кафе; вечер стоял прекрасный, люди за столиками смеялись: о чем они говорили? Маленькие машины сновали по шоссе, парни и девушки шли, обнявшись, на тротуарах танцевали пары, доносились звуки какого-то очень хорошего джаза. Разумеется, кроме политики и кино, на земле существовало много других вещей, но — для других людей.

— Две двойные порции виски, — заказал Ламбер.

— Двойные! Куда ты спешишь! — удивился Анри. — Ты тоже пристрастился к выпивке?

— Почему тоже?

— Жюльен пьет, Скрясин пьет.

— Воланж не пьет, а Венсан пьет, — возразил Ламбер. Анри улыбнулся:

— Ты сам везде видишь политические задние мысли, я говорил просто так.

— Надин тоже не хотела, чтобы я пил, — сказал Ламбер, на лице его уже отражалось смутное упрямство. — Она считала меня не способным на это, она считала меня ни на что не способным: в точности как ты. До чего забавно: я не внушаю доверия, — мрачно заключил он.

— Я всегда тебе доверял, — возразил Анри.

— Нет. Какое-то время ты был снисходителен ко мне, вот и все. — Ламбер выпил полстакана виски и сердито продолжал: — В вашей шайке если ты не гений, то должен быть чудовищем; Венсан — чудовище, согласен. Но я-то и не писатель, и не человек действия, и не большой распутник, всего-навсего молодой человек из хорошей семьи и даже не умею напиваться как следует.

Анри пожал плечами:

— Никто от тебя не требует быть гением или чудовищем.

— Ты ничего от меня не требуешь, потому что презираешь меня, — заявил Ламбер.

— Ты совсем спятил! — сказал Анри. — Я сожалею, что у тебя идеи такие, какие есть, но презирать тебя — чего нет, того нет.

— Ты считаешь, что я буржуа, — сказал Ламбер.

— А я? Разве я — нет?

— О! Но ты — это ты, — со злостью произнес Ламбер. — Ты уверяешь, будто не чувствуешь себя выше других, но на деле ты презираешь всех: Ленуара, Скрясина, Жюльена, Самазелля, Воланжа и всех остальных, в том числе и меня. Разумеется, — добавил он восторженно и вместе с тем озлобленно, — у тебя такая высокая нравственность, ты бескорыстен, честен, лоялен, отважен, ты последователен с самим собой: ни единого изъяна! Ах! Это, должно быть, потрясающе — чувствовать себя безупречным!

Анри улыбнулся:

— Могу тебе поклясться, что это не про меня.

— Да будет тебе! Ты непогрешим и сам это знаешь, — обескураженно произнес Ламбер. — А мне прекрасно известно, что я не безгрешен, — сердито добавил он, — но мне плевать: я такой, какой есть.

— Кто тебя в этом упрекает? — сказал Анри. Он смотрел на Ламбера с некоторым раскаянием. Анри ставил ему в упрек то, что он поддался искушению пойти по легкому пути, но ведь у Ламбера были оправдания: трудное детство, Роза умерла, когда ему было двадцать лет, а Надин не могла стать для него утешением. По сути, то, чего он просил, было более чем скромно: чтобы ему позволили пожить немного для себя. «А я ничего ему не предлагал, только все время чего-то требовал», — подумал Анри. Вот почему Ламбер переметнулся к Воланжу. Быть может, еще не поздно предложить ему что-то другое.

— Мне кажется, — ласково сказал Анри, — у тебя ко мне куча претензий: не лучше ли высказать их раз и навсегда, мы могли бы объясниться.

— У меня нет претензий, это ты все время винишь меня; ты постоянно винишь меня, — мрачно отвечал Ламбер.

— Ты сильно заблуждаешься. Если я бываю иного мнения, чем ты, это вовсе не значит, что я виню тебя. Прежде всего у нас разный возраст. То, что важно для меня, не обязательно важно для тебя. У меня тоже была молодость, и я прекрасно понимаю, что тебе хочется немного попользоваться твоей.

— Ты это понимаешь? — спросил Ламбер.

— Ну конечно.

— О! Впрочем, даже если ты меня осуждаешь, мне плевать, — сказал Ламбер. Голос у него дрожал, он слишком много выпил, чтобы разговор стал возможен, к тому же торопиться было некуда. Анри улыбнулся ему:

— Послушай, уже поздно, и мы оба немного устали. Давай пойдем куда-нибудь вместе в один из ближайших вечеров и попробуем поговорить по-настоящему, с нами так давно этого не случалось!

— Поговорить по-настоящему — думаешь, такое возможно?

— Возможно, если этого хочешь, — сказал Анри, вставая. — Я провожу тебя?

— Нет, я попытаюсь найти приятелей, — туманно отвечал Ламбер.

— Тогда до встречи, — сказал Анри. Ламбер протянул ему руку:

— До встречи!

Анри отправился к себе в гостиницу; на своей полке у портье он нашел пакет: эссе Дюбрея. Поднимаясь по лестнице, он сорвал тесемки и открыл титульную страницу: разумеется, она была пуста; что он себе вообразил? Это Мован прислал ему книгу, точно так же, как присылал кучу других.

«Почему, — спрашивал себя Анри, — почему мы поссорились?» Он часто задавался этим вопросом. Тон статей Дюбрея в «Вижиланс» соответствовал тону передовиц Анри: по сути, их ничто не разделяло. И все-таки они поссорились. Это было одно из тех событий, которые нельзя вернуть, но и объяснить тоже нельзя. Коммунисты ненавидели Анри, Ламбер покидал «Эспуар», Поль сошла с ума, мир стремительно приближался к войне; в ссоре с Дюбреем смысла было ничуть не больше.

Сев за стол, Анри стал разрезать страницы книги, многие куски он знал. И тут же открыл последнюю главу: длинную главу, которая, видимо, была написана в январе, после ликвидации СРЛ. Он пришел в некоторое замешательство. Чем хорош был Дюбрей, так это тем, что всегда без колебаний ставил под вопрос свои суждения; {119} 119 ...без колебаний ставил под вопрос свои суждения... — Де Бовуар эту особенность характера, несомненно, подсмотрела у Сартра, хотя признавала ее и за собой: «Без колебаний оспаривали мы собственные утверждения и противоречили себе всякий раз, когда того требовали обстоятельства; мы разоблачали и осуждали себя с легким сердцем, поскольку любое изменение казалось нам прогрессом» (Beauvoir 1960: 20). каждый раз он двигался вперед очертя голову. Но на сей раз поворот оказался радикальным. «Сегодня французский интеллектуал бессилен», — заявлял он. Разумеется: СРЛ провалилось; статьи Дюбрея в «Вижиланс» поднимали шум, но не оказывали никакого влияния — ни на кого; Дюбрея обвиняли и в том, что он тайный коммунист, и в том, что он опора Уоллстрита, у него были только враги: радоваться решительно нечему. Анри находился примерно в таком же положении, ему тоже нечему было радоваться, но с ним дело обстояло иначе; он жил изо дня в день, не заглядывая в будущее, и как-то приспосабливался, Дюбрей с его фанатизмом наверняка не умел приспосабливаться. Впрочем, он шел дальше Анри. Он осуждал даже литературу. Анри продолжал читать. Дюбрей пошел еще дальше: он осуждал свое собственное существование. Прежнему гуманизму, который исповедовал он сам, Дюбрей противопоставлял новый гуманизм {120} 120 Новый гуманизм. — Де Бовуар приписывает Дюбрею взгляды, изложенные Сартром в его эссе «Экзистенциализм — это гуманизм». В этой работе в сжатом виде повторяются основные тезисы трактата «Бытие и ничто», но при этом предлагается менее радикальная концепция свободы. , более реалистичный, более пессимистический, предоставлявший обширное место насилию и почти никакого — идеям справедливости, свободы, истины; он успешно доказывал, что это единственная мораль, соответствующая нынешним взаимоотношениям людей между собой; но, чтобы принять ее, надо отбросить столько всяких вещей, что лично он на это не способен. Очень странно было видеть Дюбрея, проповедующего истину, которую он не мог сделать своей: значит, он считает себя мертвым. «Это моя вина, — думал Анри. — Если бы я не заупрямился, СРЛ продолжало бы существовать и Дюбрей не считал бы себя окончательно побежденным». Бездействующий, одинокий, сомневающийся в том, что его творчество имеет смысл, отрезанный от будущего, оспаривающий свое прошлое — от одной мысли об этом сжималось сердце. «Я ему напишу!» — решил вдруг Анри. Возможно, Дюбрей не ответит или ответит гневно — какое это имеет значение? Самолюбие — Анри перестал уже понимать, что это такое. «Я напишу ему завтра», — решил он, ложась спать. И еще он сказал себе: «Завтра у меня состоится настоящий разговор с Ламбером». Анри выключил свет. «Завтра. Почему мамаша Бельом хочет видеть меня завтра утром?»— спросил он себя.