Симона Бовуар - Мандарины

— Мы пришли, — сказала Поль.

Мы спустились в жаркий и влажный, как джунгли Чичен-Ицы, подвал; там было очень шумно, дымно и полно парней и девушек в одежде совсем не для нашего возраста. Поль выбрала столик возле оркестра, на виду у всех, и уверенно заказала две двойных порции виски. Она, казалось, не чувствовала, что наше присутствие здесь совершенно неуместно.

— Я не хочу возвращаться к пению, — сказала она. — У меня нет комплекса неполноценности: если физически я уже не обладаю в полной мере прежними достоинствами, зато я знаю — у меня есть другие; но в карьере певицы слишком велика зависимость от множества людей. — Она весело взглянула на меня. — В этом отношении ты права: зависимость — это отвратительно. Я хочу деятельности, требующей мужества.

Я кивала головой; на мой взгляд, у нее уже не было необходимых качеств, чтобы пленять публику, конечно, ей лучше попробовать что-то другое.

— Ты собираешься придать своей истории форму романа или просто рассказать как таковую? — спросила я.

— В настоящий момент я думаю над формой, — ответила она, — над новой формой, чего Анри как раз никогда не удавалось изобрести; его романы смертельно классические.

Она залпом осушила свой стакан.

— Да, кризис был жестоким, но если бы ты знала, какая радость для меня найти наконец себя!

Мне хотелось бы сказать ей сердечные слова, например, что я рада видеть ее счастливой или еще что-нибудь, но слова застывали у меня на губах; меня парализовали и ее волевой голос, и непреклонное выражение ее лица; Поль казалась мне теперь более чужой, чем в ту пору, когда она была безумна. Я с трудом произнесла:

— Тебе пришлось пережить довольно странные минуты.

— Пожалуй! — Она огляделась вокруг с некоторым удивлением. — Бывали дни, когда все казалось мне таким смешным! Я умирала со смеху; а бывали моменты страха; на меня приходилось надевать смирительную рубашку.

— Тебя подвергали электрошоку?

— Да. Я находилась в таком необычном состоянии, что в тот момент даже не испугалась; но следующей ночью мне снилось, будто стреляют из револьвера мне в висок, и я почувствовала невыносимую боль. Мардрю сказал, что это наверняка какое-то воспоминание.

— Мардрю славный, правда? — неуверенно спросила я.

— Мардрю! Это замечательный человек! — пылко воскликнула Поль. — Поразительно, с какой точностью он нашел ключ ко всем событиям моей жизни; надо сказать, что я, со своей стороны, мало сопротивлялась, — добавила она.

— С психоанализом покончено?

— Не совсем, но главное сделано.

Я не решилась расспрашивать, но она продолжала сама:

— Я никогда не рассказывала тебе о моем брате?

— Никогда, я не знала, что у тебя есть брат.

— Он умер пятнадцати месяцев от роду, мне было четыре года; легко понять, почему моя любовь к Анри сразу приняла патологический характер.

— Анри тоже был на два или три года моложе тебя, — сказала я.

— Точно. После смерти брата моя детская ревность породила чувство вины, которое объясняет мой мазохизм в отношении Анри; я сделалась рабой этого человека, ради него я согласилась отказаться от всякого личного успеха, я выбрала безвестность, зависимость: чтобы искупить свою вину; чтобы через него мой умерший брат согласился наконец простить меня. — Она рассмеялась: — Подумать только, ведь я сделала из Анри героя, святого! Иногда я смеялась над этим сама с собой!

— Ты виделась с ним? — спросила я.

— Ах, нет! И никогда не увижусь! — с жаром сказала она. — Он злоупотребил ситуацией.

Я хранила молчание; мне хорошо знаком был род объяснений, к которым прибегал Мардрю, я тоже пользовалась ими при случае и ценила их по достоинству. Да, чтобы освободить Поль, необходимо было разрушить ее любовь вплоть до прошлого; но я думала о тех микробах, которых можно истребить, лишь уничтожив организм, который они пожирают. Анри умер для Поль, но и она тоже умерла; я не знала этой толстой женщины с мокрым от пота лицом и тупыми глазами, которая жадно пила виски рядом со мной. Она пристально смотрела на меня.

— А ты? — спросила она.

— Я?

— Что ты делала в Америке? Я заколебалась.

— Не знаю, помнишь ли ты, — начала я. — Я говорила тебе, что там у меня была одна встреча.

— Помню. С американским писателем. Ты снова с ним встретилась?

— Эти три месяца я провела с ним.

— Ты любишь его?

— Да.

— Что ты собираешься делать?

— Я вернусь к нему на следующее лето.

— А потом?

Я пожала плечами. По какому праву задавала она мне вопросы, на которые я так отчаянно хотела не ведать ответов? Она оперлась подбородком на сжатый кулак, и взгляд ее стал еще настойчивее.

— Почему тебе не начать с ним свою жизнь заново?

— У меня нет ни малейшего желания переделывать свою жизнь.

— Но ведь ты его любишь?

— Да. Но моя жизнь — здесь.

— Решение за тобой, — возразила Поль. — Ничто не мешает тебе начать ее заново в другом месте.

— Ты прекрасно знаешь, что значит для меня Робер, — неохотно отвечала я.

— Я знаю, что ты воображаешь, будто не можешь обойтись без него, — сказала Поль, — но не знаю, откуда у него такое влияние на тебя, да и сама ты этого не знаешь. — Она по-прежнему не сводила с меня глаз. — Ты никогда не думала снова подвергнуться психоанализу?

— Нет.

— Боишься?

Я пожала плечами:

— Вовсе нет, но только зачем?

Разумеется, психоанализ мог бы поведать мне множество незначительных вещей на мой счет, но я не видела, куда меня это продвинет; а если бы вознамерились заглянуть поглубже, я бы воспротивилась: мои чувства — не болезнь.

— У тебя уйма комплексов, — задумчиво произнесла Поль.

— Возможно, но они мне не мешают.

— Ты никогда не признаешь, что они тебе мешают: это и составляет часть твоих комплексов. Твоя зависимость по отношению к Роберу — это ведь комплекс. Я уверена, что психоанализ освободит тебя.

Я рассмеялась:

— Почему ты хочешь, чтобы я ушла от Робера?

Официант поставил перед нами еще два стакана виски, и Поль наполовину выпила свой.

— Нет ничего более пагубного, чем жить в тени чужой славы, — продолжала она, — начинаешь чахнуть. Тебе тоже следует найти самое себя. Пей же, — сказала она вдруг, указывая на мой стакан.

— Тебе не кажется, что мы слишком много пьем? — спросила я.

— Почему слишком? — удивилась она.

Действительно, почему? Я тоже очень люблю круговерть, которую спиртное вызывает в моей крови. Тело, пожалуй, слишком тесное и даже обуженное, так и хочется порвать швы; правда, они никогда не рвутся, но порой создается иллюзия, что ты вот-вот выскочишь из своей шкуры. Я выпила вместе с Поль; она с жаром сказала:

— Ни один мужчина не заслуживает поклонения, которого они требуют от нас, ни один! Ты тоже жертва обмана; дай Роберу бумагу и время, чтобы писать, и ему ничего больше не нужно.