Симона Бовуар - Мандарины

— Я упрекаю их в том, что они не видят дальше своего носа. — Дюбрей пожал плечами. — Восстановление — это очень мило, но не любыми способами. Они принимают американскую помощь, а потом локти себе будут кусать: Франция мало-помалу попадет под власть Америки.

Скрясин осушил свой бокал шампанского и с шумом поставил его на стол.

— Весьма оптимистическое предсказание! — И продолжал уже серьезно: — Я не люблю Америку и не верю в атлантическую цивилизацию; но я желаю американского господства, потому что вопрос, который стоит сейчас, — это вопрос об изобилии, и дать его нам может только одна Америка.

— Изобилие? Для кого? Какой ценой? — спросил Дюбрей. И возмущенно добавил: — Хорош будет день, когда мы окажемся колонизированными Америкой!

— Вы предпочитаете, чтобы нас аннексировал СССР? — спросил Скрясин. И жестом остановил Дюбрея: — Я знаю, вы мечтаете о единой, независимой, социалистической Европе. Но если она откажется от покровительства США, то неизбежно попадет в руки Сталина.

Дюбрей пожал плечами:

— СССР решительно ничего не собирается аннексировать.

— В любом случае Европы, о какой вы мечтаете, не будет.

— Это вы так говорите! — возразил Дюбрей. И с живостью продолжал: — Во всяком случае, здесь, во Франции, перед нами стоит вполне определенная цель: создать настоящее правительство народного фронта; для этого требуются стойкие некоммунистические левые силы. — Он повернулся к Анри: — Нельзя больше терять времени. В настоящий момент у людей создалось впечатление, что будущее принадлежит им, не будем ждать, пока они отчаются.

Скрясин проглотил рюмку водки и углубился в созерцание метрдотеля; он отказывался взывать к разуму безумцев.

— Вы говорили, что начало положено хорошее? — спросил Анри.

— Начало положено, но теперь надо продолжать. Мне хотелось бы, чтобы вы как можно скорее встретились с Самазеллем. А в субботу заседание комитета, и я на вас рассчитываю.

— Дайте мне прийти в себя, — сказал Анри. Он с некоторым беспокойством смотрел на Дюбрея. Нелегко будет противостоять этой доброй требовательной улыбке.

— Я отложил дискуссию, чтобы вы могли на ней присутствовать, — сказал Дюбрей не без упрека.

— И напрасно, — ответил Анри. — Уверяю вас, вы переоцениваете мою компетентность.

— А вы свою некомпетентность! — сказал Дюбрей. Он строго взглянул на Анри: — За эти четыре дня вы полностью изучили ситуацию, она страшно изменилась! Вы должны были понять, что нейтралитет уже невозможен.

— Но я никогда не был нейтральным! — возразил Анри. — Я всегда готов был действовать заодно с СРЛ.

— Да полно: свое имя и лишь иногда присутствие — вот все, что вы мне обещали.

— Не забывайте, что у меня на руках газета, — поспешил возразить Анри.

— Вот именно; я прежде всего думал о вашей газете: она не может больше оставаться нейтральной.

— Да разве она нейтральна? — удивился Анри.

— А как же! — Дюбрей пожал плечами. — Быть на стороне Сопротивления — это уже не программа.

— У меня нет программы, — сказал Анри, — но каждый раз, когда требуется, «Эспуар» занимает определенную позицию.

— Да нет же, не занимает она никакой позиции; во всяком случае, не более других газет; вы спорите из-за ерунды, но прекрасно ладите друг с другом, напуская тумана. — В голосе Дюбрея слышался гнев. — От «Фигаро» {48} 48 «Фигаро» — популярная среди французских консерваторов газета. до «Юманите» все вы мистификаторы; вы говорите «да» де Голлю, «да» Ялте, всему «да»; вы делаете вид, будто верите, что есть еще Сопротивление и что мы идем к социализму: одним из тех, кто в своих последних передовицах порол явную чушь, был ваш друг Люк. По правде говоря, мы топчемся на месте и даже начали идти на попятный, но ни один из вас не решается в этом признаться!

— Я думал, вы согласны с «Эспуар», — сказал Анри. Сердце его забилось чаще; он был ошеломлен; в течение этих четырех дней он составлял единое целое с газетой, как составляют единое целое со своей собственной жизнью; и вдруг теперь «Эспуар» обвиняют, и кто — Дюбрей!

— Согласен в чем? — спросил Дюбрей. — У «Эспуар» нет четкой линии. Вы ежедневно сожалеете о том, что не была проведена национализация. А дальше что? Интересно было бы рассказать, кто этому препятствует и почему.

— Я не хочу становиться на классовую позицию, — сказал Анри. — Реформы осуществятся, когда их потребует общественное мнение: я пытаюсь подготовить общественное мнение, а для этого не требуется, чтобы половину наших читателей я настраивал против...

— Уж не думаете ли вы, что классовая борьба осталась в прошлом? — с недоверчивым видом спросил Дюбрей.

— Нет.

— Тогда не говорите мне об общественном мнении, — сказал Дюбрей. — С одной стороны, есть пролетариат, который хочет реформ, с другой — буржуазия, которая их не хочет. Мелкая буржуазия колеблется, потому что не знает хорошенько, в чем ее интерес; но не надейтесь повлиять на нее: все решит ситуация.

Анри задумался. Классовая борьба не в прошлом: исключает ли это любое обращение к доброй воле людей, к их здравому смыслу?

— Интересы мелкой буржуазии многосложны, — сказал он. — Я вовсе не уверен, что на нее нельзя воздействовать.

Дюбрей поднял руку, но Анри остановил его.

— И еще одно, — с живостью продолжал он. — Рабочие, которые читают «Эспуар», — почему? Да потому, что это отвлекает их от «Юма» {49} 49 «Юма» — принятое сокращение от названия газеты французских коммунистов «Юманите». , проветривает; если я займу ту же позицию, что и коммунистические газеты, я либо стану повторять те же вещи, что и они, либо стану выступать против них, и тогда рабочие отвернутся от меня. — Он добавил примирительным тоном: — Я привлекаю гораздо больше людей, чем собираете их вы. И обязан занимать более широкую платформу.

— Да, вы привлекаете многих людей, — согласился Дюбрей. — Но вы сами только что сказали почему! Если ваша газета нравится всем, значит, она никому не мешает. Она ни на кого не нападает, ничего не защищает, обходит все настоящие проблемы. Ее читают с удовольствием, как читают любую местную газетенку.

Наступило молчание. Поль вернулась и села рядом с Анной: она казалась оскорбленной, Анна выглядела очень смущенной; Жюльен исчез; Скрясин оторвался от своих размышлений и глядел по очереди то на Анри, то на Дюбрея, словно оценивая наносимые удары; но партия не состоялась. Анри привела в растерянность сила нападения.

— Куда вы клоните? — спросил он.

— Отбросьте попросту все церемонии, — сказал Дюбрей, — и определитесь по отношению к компартии.

Анри подозрительно смотрел на Дюбрея; тому часто случалось с жаром вмешиваться в дела других, потом столь же часто замечали, что в действительности он проворачивал свое собственное дело.