Симона Бовуар - Мандарины

Поль вернулась из кухни, торжественно шествуя с серебряным подносом, на котором дымились две чаши.

— Ты ведь любишь очень сладкое?

Я вдохнула обжигающий аромат красной лавы.

— Выглядит восхитительно.

С благоговением сделав несколько глотков, словно с помощью колдовского зелья пытаясь проникнуть в истину, Поль прошептала:

— Бедный Анри!

— Бедный? Почему?

— Он переживает тяжелый кризис, и, боюсь, прежде чем выйти из него, ему придется много страдать.

— Какой кризис? На вид он в отличной форме, и его последние статьи — лучшее из того, что он когда-либо написал.

— Статьи! — Она смерила меня гневным взглядом. — Раньше он презирал журналистику, рассматривал ее всего лишь как средство к существованию; он держался в стороне от политики, хотел жить сам по себе.

— Но обстоятельства изменились, Поль.

— При чем тут обстоятельства, — с жаром возразила она. — Ему самому нельзя меняться, вот главное. Во время войны он рисковал жизнью — в этом было величие; но сегодня величие заключается в том, чтобы отринуть наше время.

— Почему же? — спросила я.

Она, не ответив, пожала плечами, и я не без раздражения добавила:

— Он наверняка объяснял тебе, почему занимается политикой; лично я полностью его одобряю. Тебе не кажется, что ты должна доверять ему?

— Он вступает на путь, который никак не может быть его путем, — категорическим тоном заявила она. — Я это знаю и могу даже привести тебе доказательство.

— Меня это удивило бы, — заметила я.

— Доказательство в том, — с пафосом произнесла Поль, — что он не способен больше писать.

— Возможно, в настоящий момент он не пишет, — сказала я, — но это не значит, что он не будет писать.

— Я не претендую на непогрешимость, — заявила Поль, — но пойми: это я создала Анри, создала его точно так же, как он создает персонажи своих книг, и знаю его не хуже, чем он знает их. Сейчас он изменяет своему предназначению, и именно мне надлежит вернуть его на путь истинный. Вот почему я не могу и помыслить заняться собой.

— Видишь ли, человек сам определяет свой путь, другого не дано.

— Анри не такой писатель, как другие.

— Они все разные. Она покачала головой.

— Если бы он был только писателем, мне это было бы неинтересно: их столько! Когда я в двадцать пять лет взяла его в свои руки, он думал лишь о литературе; но я сразу же поняла, что смогу заставить его подняться гораздо выше. Мне удалось внушить ему, что его жизнь и его творчество должны составить единое целое и привести к успеху: столь чистому, столь абсолютному успеху, что он послужит примером миру.

Я с тревогой подумала, что если она и с Анри так разговаривает, то он, должно быть, в отчаянии.

— Ты хочешь сказать, что человеку следует относиться к своей жизни с таким же тщанием, как к книгам? — спросила я. — Но это не мешает ему меняться.

— При условии, что он меняется в согласии с самим собой. Я претерпевала серьезные изменения, но при этом следовала собственным путем.

— Не бывает заранее предначертанных дорог, — сказала я. — Мир уже не тот, и никто ничего не может с этим поделать; надо попытаться приспособиться. — Я улыбнулась ей. — В течение нескольких недель у меня тоже сохранялась иллюзия, будто мы вернемся в довоенное время, но то была глупость.

Поль с упрямым видом глядела на огонь.

— Время тут ни при чем, — молвила она и внезапно повернулась ко мне: — Да вот, к примеру! Представь себе Рембо, что ты видишь?

— Что я вижу?

— Да. Какой образ?

— Вижу его фотографию в молодости.

— Ну вот! Взять хотя бы Рембо, Бодлера, Стендаля; они были старше или моложе — не важно, но вся их жизнь воплощена в одном-единственном образе. Точно так же существует один Анри, да и я тоже навсегда останусь самой собой, время над нами не властно, предательство исходит не от него, а от нас.

— Ах, ты все путаешь, — сказала я. — Когда тебе будет семьдесят лет, ты по-прежнему будешь самой собой, но у тебя возникнут другие отношения с людьми, с вещами; и с твоим зеркалом, — добавила я.

— Я никогда не гляделась слишком часто в зеркала. — Она с некоторым недоверием посмотрела на меня. — Что ты хочешь доказать?

С минуту я молчала; отрицать бег времени: наверняка все пытаются это делать, я тоже пыталась, и не раз. Упрямая уверенность Поль вызывала у меня смутную зависть.

— Я хочу лишь сказать, что мы живем на земле и что следует с этим мириться. Ты должна предоставить Анри делать то, что ему нравится, и немного заняться собой.

— Ты говоришь так, словно Анри и я — это два разных существа, — задумчиво произнесла она. — Наверное, есть тут своего рода непередаваемый опыт.

Я потеряла всякую надежду переубедить ее, да и в чем, собственно? Я уже не знала. И все-таки сказала ей:

— Вы — разные, и доказательство тому то, что ты его критикуешь.

— Да, существует поверхностная часть его самого, с которой я борюсь и которая нас разделяет, — согласилась она. — Но по сути своей мы — единое существо. Раньше я часто это ощущала; я даже отчетливо помню свое первое озарение: я была почти напугана этим; знаешь, до чего странно полностью растворяться в другом. Но зато какая награда, когда обретаешь другого в себе! — Она вперила в потолок вдохновенный взор: — Будь уверена в одном: мой час снова придет. Анри возвратится ко мне таким, каков он есть по своей сути, таким, каким я заставила его увидеть самого себя.

В голосе ее слышалась почти отчаянная пылкость, и я отказалась спорить дальше, но все-таки добавила:

— Все равно тебе пойдет на пользу встретиться с людьми, встряхнуться немного. Не хочешь в следующий четверг пойти вместе со мной к Клоди?

Взгляд Поль вернулся на землю, казалось, будто она достигла некоего внутреннего оргазма и теперь, освободившись, почувствовала облегчение; она улыбнулась мне.

— О нет! Не хочу, — сказала Поль. — Клоди приходила ко мне на прошлой неделе, и я сыта ею на долгое время. Ты знаешь, что она поселила у себя Скрясина? Не понимаю, как он согласился на это...

— Полагаю, у него не осталось ни гроша.

— Как подумаю об этом ее гареме! — молвила Поль.

Она громко рассмеялась, помолодев при этом на десять лет: раньше она всегда бывала со мной такой. В присутствии Анри Поль пыжилась, и теперь создавалось впечатление, что она непрестанно чувствует на себе его взгляд. Быть может, она вновь обрела бы свою веселость, если бы имела мужество жить сама по себе. «Мне не удалось поговорить с ней, не хватило умения», — с упреком говорила я себе, покидая ее. Существование, какое вела Поль, было ненормальным, и временами она несла сущий вздор. Однако сегодня я была не способна преподать ей серьезный урок. Нормальное существование — что может быть безрассуднее? С ума сойти, сколько есть вещей, о которых приходится не думать, чтобы прожить весь день от начала до конца и не свихнуться, с ума сойти, от скольких воспоминаний надо отказаться и от скольких истин отрешиться. «Вот почему мне страшно ехать», — подумалось мне. В Париже, рядом с Робером, я без особого труда избегаю ловушек, я научилась их распознавать, существуют тревожные звоночки, предупреждающие меня об опасности. Но что со мной станется, когда я окажусь одна, под незнакомыми небесами? Какие откровения озарят меня внезапно? Какие разверзнутся пропасти? Пропасти сомкнутся, откровения померкнут, тут нет сомнений; я и не такое видела. Мы сродни тем земляным червям, которых безуспешно разрезают надвое, или омарам, чьи клешни отрастают заново. Однако минута ложной агонии, минута, когда хочется скорее умереть, чем еще раз примириться, — как подумаю об этом, становится страшно. Я пытаюсь урезонить себя: почему со мной что-то должно случиться? А почему нет? Какой прок сворачивать с проторенных дорог? Верно, здесь я немного задыхаюсь, но и задыхаться тоже привыкаешь; а привычка, что бы там ни говорили, никогда не бывает скверной.