Симона Бовуар - Мандарины

Они так отдавались своему счастью! Рядом с ними я вновь обретала молодость. «Пошли ужинать, сегодня у нас праздник», — говорили они, и каждый тащил меня за руку. В тот день Диего выкрал у отца золотую монету: ему больше нравилось брать, чем получать, что вполне соответствовало его возрасту; он без труда обратил в наличные деньги свое сокровище, и после полудня они с Надин отправились в Луна-парк на американские горки. Когда вечером я встретила их на улице, они пожирали огромный сладкий пирог, купленный тайком у какого-то булочника: то была их манера возбуждать аппетит. Робер, которого они пригласили по телефону, отказался бросить работу, а я пошла с ними. Их лица были перепачканы вареньем, руки покрылись ярмарочной пылью, а глаза светились гордостью удачливых преступников; метрдотель наверняка подумал, что они спешат истратить деньги, добытые нечестным путем. Он указал нам столик в самой глубине и с ледяной учтивостью спросил: «Месье без пиджака?» Надин набросила на старый дырявый свитер Диего свой собственный пиджак, оставшись в помятой грязной кофточке, нас тем не менее обслужили. Для начала они заказали мороженое и сардины, потом бифштекс, жареную картошку, устрицы и опять мороженое. «Все равно в желудке все смешается», — объясняли они мне, набивая рот маслом и кремом. Они были до того счастливы наесться досыта! Несмотря на все мои старания, мы всегда были немножко голодны. «Ешьте, ешьте», — авторитетно говорили они мне. И складывали в карманы куски пирога с мясом для Робера.

Вскоре после этого ранним утром немцы позвонили к месье Серра: испанского консула сменили, а его никто не предупредил. В ту ночь Диего спал у отца. Блондинку не потревожили. «Скажите Надин, чтобы она не опасалась за меня, — попросил Диего. — Я вернусь, потому что хочу вернуться». То были последние слова, которые от него услышали, все остальные — канули в вечность, а он так любил говорить.

Стояла весна, небо было ослепительно голубым, а персиковые деревья — розовыми. Когда мы с Надин катили на велосипедах между цветущими садами, грудь нашу наполняла веселость мирных уикэндов. Высокое здание лагеря политзаключенных в Дранси внезапно разрушило этот обман. Блондинка вручила три миллиона одному немцу по имени Феликс, который передавал нам послания от узников и обещал устроить их побег; дважды у далекого окна удалось разглядеть в бинокль Диего; его густые кудри сбрили, и нам улыбался вроде бы он и в то же время не он; его изуродованный образ парил где-то за пределами мира.

И вот однажды майским днем мы нашли казармы пустыми; соломенные тюфяки проветривались на подоконниках открытых в пустые камеры окон. В кафе, где мы оставляли свои велосипеды, нам сказали, что три состава покинули ночью вокзал. Мы долго всматривались, стоя у заграждения из колючей проволоки. И вдруг вдали, очень высоко, различили два, наклонявшихся к нам, одиноких силуэта. Младший из двух узников торжествующе размахивал беретом: Феликс не обманул, Диего не увезли. Радость душила нас, когда мы возвращались в Париж.

«Они в лагере американских пленных, — сказала нам блондинка, — чувствуют себя хорошо, загорают». Но сама она их не видела; мы послали им свитера, шоколад: они поблагодарили нас устами Феликса, но никаких писем мы больше не получали; Надин потребовала какого-нибудь доказательства: кольца Диего, пряди волос; но узников как раз перевели в другой лагерь, куда-то далеко от Парижа. Мало-помалу их отсутствие перестало определяться каким-либо местом: они просто отсутствовали, и все тут. Находиться неизвестно где или вообще больше не существовать — разница невелика. И ничего по сути не изменилось, когда Феликс с раздражением сказал: «Их давно уже убили».

Надин выла ночи напролет. С вечера до утра я держала ее на руках. Потом к ней вернулся сон; поначалу Диего являлся ей ночью во сне; вид у него был недобрый. А спустя некоторое время даже его видение исчезло. Она права, и я ее не осуждаю. Что делать с трупом? Я знаю, их используют для изготовления знамен, щитов, ружей, наград, рупоров, а также домашних безделушек, но не лучше ли оставить их прах в покое? Памятники или пыль — не все ли равно, а ведь они были нашими братьями. Но у нас нет выбора: почему они исчезли? Так пускай и нас оставят в покое. Забудем их. Станем жить дальше. У нас слишком много дел, надо разобраться со своей собственной жизнью. Мертвые мертвы; для них не существует больше проблем, зато нам, живым, предстоит проснуться {11} 11 Мертвые мертвы... нам, живым, предстоит проснуться... — К этой мысли де Бовуар возвращалась много раз и в романе «Кровь других» (1945), и, особенно часто, в романе «Все люди смертны» (1946), где ее на все лады повторяет наделенный бессмертием Фоска; для де Бовуар эта констатация означает трагическую невозможность «постичь смерть других» (об этом см.: Beauvoir 1963: 78). после этой праздничной ночи и решать, как мы будем жить...

Надин смеялась с Ламбером, крутилась пластинка, пол дрожал у нас под ногами, дрожали голубые язычки пламени. Я смотрела на Сезенака, который вытянулся во всю свою длину на ковре: наверняка ему снились славные дни, когда он разгуливал по Парижу с ружьем через плечо. Я смотрела на Шанселя, немцы приговорили его к смерти и в последнюю минуту обменяли на одного из своих пленных; и на Ламбера, отец которого донес на его невесту, и Венсана, своей рукой прикончившего дюжину ополченцев. Как им быть с этим прошлым, столь тяжким и столь коротким, каким будет их будущее, такое неопределенное? Сумею ли я помочь им? Помогать — моя профессия: я могу уложить их на диван и заставить рассказать их сны; но я не воскрешу ни Розу, ни дюжину ополченцев, которых Венсан прикончил собственной рукой. И даже если мне удастся сгладить их прошлое, какое будущее могу я им предложить? Я смягчаю страхи, шлифую сны, усмиряю желания, приспосабливаю, приспосабливаю, но к чему я их приспособлю? Я не вижу больше вокруг себя ничего стоящего.

Нет, я и правда слишком много выпила; не я создала небо и землю, и никто не требует с меня отчета, так почему же я все время занимаюсь другими? Не лучше ли хоть немного заняться собой? Я прижимаюсь щекой к подушке: я здесь, это действительно я, только вот беда — я не представляю собой особого интереса. О, если меня спросят, кто я такая, я могу показать свою карточку: чтобы стать психоаналитиком, мне самой пришлось подвергнуться анализу; у меня нашли ярко выраженный комплекс Эдипа, объясняющий мой брак с человеком, старше меня на двадцать лет, а также очевидную агрессивность по отношению к моей матери, кое-какие гомосексуальные наклонности, надлежащим образом ликвидированные. Католическому воспитанию я обязана сильно развитым Сверх-Я, чем объясняется мое пуританство и нехватка у меня нарциссизма. Двойственность моих чувств к дочери проистекает из неприязни к моей матери и безразличия по отношению к самой себе. История моя самая что ни на есть обычная, она полностью вписывается в привычные рамки. В глазах католиков мой случай тоже вполне банален: я перестала верить в Бога, когда открыла для себя соблазны чувственности, а брак с неверующим окончательно погубил меня. В социальном плане мы с Робером левые интеллектуалы. Причем нельзя сказать, что все это совершенно неверно. Таким образом, место мое в точности определено, и, соглашаясь с этим, я, стало быть, полностью соответствую своему мужу, своему ремеслу, жизни, смерти, миру, его ужасам. Это я, действительно я, то есть иными словами — никто.