Симона Бовуар - Мандарины

Внимательно посмотрев на Дюбрея, Анри подумал: «Не такой ответ дал бы он в прошлом году». В последнее время Дюбрей определенно был озабочен.

— Иными словами, вы ни на что особо не надеетесь? — спросил Анри.

— О! Послушайте: надеяться, не надеяться — это так субъективно, — сказал Дюбрей. — Если следовать своим настроениям, конца этому не будет, мы станем похожи на Скрясина. Когда принимаешь решение, смотреть следует не внутрь себя.

В его голосе, его улыбке ощущалась некая отрешенность, которая прежде растрогала бы Анри; но после ноябрьского кризиса он целиком утратил по отношению к Дюбрею сердечную теплоту. «Если он так доверительно говорит со мной, то потому, что нет Анны; ему нужно проверить на ком-то свою мысль», — подумал он. В то же время Анри немного упрекал себя за неприязнь.

Дюбрей опубликовал в «Эспуар» серию крайне суровых статей, на которые коммунисты ответили с раздражением. Позицию СРЛ сравнивали с позицией троцкистов, отказавшихся участвовать в Сопротивлении под предлогом того, что оно служит английскому империализму. Но, несмотря на все это, полемика, в которой компартия и СРЛ взаимно обвиняли друг друга в непонимании истинных интересов рабочего класса, сохраняла относительно вежливый тон. Но однажды в четверг Анри с изумлением прочитал в «Анклюм» статью, где Дюбрей подвергался крайне резким нападкам. Критиковали эссе, которое он начал публиковать в «Вижиланс»: ту самую главу из книги, о которой Дюбрей рассказывал Анри несколько месяцев назад и которая лишь косвенно затрагивала политические вопросы; на основании этого против него без видимой причины выдвинули настоящее обвинение: оказывается, он был сторожевым псом капитализма, врагом рабочего класса {91} 91 ...врагом рабочего класса. — Подобные обвинения коммунисты выдвигали тогда и против Сартра. .

— Что на них нашло? И как Лашом допустил публикацию этой статьи? Она отвратительна, — сказал Анри.

— С его стороны тебя это удивляет? — спросил Ламбер.

— Да. И тон статьи тоже меня удивляет. В настоящий момент веет скорее взаимной терпимостью.

— А я не так уж удивлен, — заметил Самазелль. — За три месяца до выборов они не станут обливать грязью такую газету, как «Эспуар», ее читают тысячи рабочих, в том числе и коммунисты. В отношении самого СРЛ — то же самое, в их интересах пощадить движение. Другое дело Дюбрей: скомпрометировать его в глазах левой интеллектуальной молодежи — польза немалая.

Явное удовлетворение Самазелля и Ламбера раздосадовало Анри. Он почувствовал, что разозлился немного, когда два дня спустя Ламбер сказал ему с радостным и чуть ли не задорным видом:

— Я от души повеселился, написав ответ на статью в «Анклюм». Вот только не знаю, пропустишь ли ты ее?

— А в чем дело?

— Видишь ли, я не высказался ни за, ни против Лашома или Дюбрея: Дюбрей получил по заслугам, впредь будет знать, как вести двойную игру. Если он интеллектуал, то пусть не приносит в жертву политике добродетели интеллектуала, а если он считает их ненужной роскошью, то пусть предупредит, и тогда мы поищем свободную мысль в другом месте.

— Я и правда сомневаюсь, смогу ли напечатать это в «Эспуар», — сказал Анри. — Впрочем, ты несправедлив. Но все-таки покажи.

Статья была написана ловко, язвительно и порой по существу, несмотря на всю свою недоброжелательность; Ламбер был невоздержан в нападках на коммунистов и крайне оскорбителен по отношению к Дюбрею.

— У тебя дар памфлетиста, — сказал Анри. — Блистательная штука, но для публикации непригодна.

— То, что я говорю, — неверно? — спросил Ламбер.

— Верно, что Дюбрей раздваивается, но меня удивляет, что ты упрекаешь его за это. Знаешь, я ведь такой же, как он.

— Ты? Но это лишь из лояльности к нему, — возразил Ламбер. Он положил бумаги в карман. — Заметь, я вовсе не держусь за свою статейку, и все-таки забавно: если бы я захотел опубликовать ее, у меня нет возможности. Для «Эспуар» или «Вижиланс» я слишком ярый антикоммунист, а для правых я чересчур левый.

— Это первая статья, которую я отказываюсь принять у тебя, — заметил Анри.

— О! Репортажи, критические заметки — это годится везде. Но как только я захочу сказать то, что думаю, о чем-то важном, ты сможешь выразить мне лишь сожаление.

— Тебе остается попробовать, — дружески посоветовал Анри. Ламбер улыбнулся:

— К счастью, мне нечего особо сказать, во всяком случае, ничего важного.

— Ты не пробовал писать другие новеллы? — спросил Анри.

— Нет.

— Ты слишком быстро пришел в уныние.

— Не знаю, что приводит меня в уныние, — с внезапной враждебностью ответил Ламбер. — Довольно, пожалуй, увидеть в «Вижиланс» рассказ юного Пельвея. Если тебе нравится такая литература, я уже больше ничего не понимаю.

— Тебе не кажется это интересным? — удивился Анри. — Есть ощущение Индокитая, ощущение того, что такое колонист, и в то же время ощущение детства.

— Скажите прямо, что «Вижиланс» не печатает ни романов, ни новелл, а только репортажи, — заметил Ламбер. — Достаточно, чтобы человек провел свое детство в колониях и был против: вы сразу объявите, что у него талант.

— У Пельвея он есть, — сказал Анри. — Суть в том, что гораздо интереснее рассказывать что-нибудь, чем не рассказывать ничего, — добавил он. — Недостаток твоих новелл в том, что ты предпочел ничего не рассказывать. Если бы ты поведал о твоем опыте так, как этот парень говорит о своем, возможно, ты написал бы отличную вещь.

Ламбер пожал плечами:

— Я тоже собирался рассказать о своем детстве, а потом бросил. Мой опыт не ставит под вопрос мироустройство, он чисто субъективен и, следовательно, с вашей точки зрения неинтересен.

— Неинтересного не бывает, — возразил Анри. — У твоего детства тоже есть смысл: ты должен найти его и дать его нам почувствовать.

— Знаю, — с усмешкой сказал Ламбер. — Из всего можно сделать человеческий документ. — Он тряхнул головой. — Меня это не интересует. Если бы я стал писать, то лишь для того, чтобы поведать о вещах в их ничтожности: я попытался бы сделать их интересными только своею манерой рассказывать о них. — Он пожал плечами. — Успокойся, я этого не сделаю, иначе совесть у меня была бы нечиста. Только я не люблю литературу, которую любите вы, потому и не буду ничего писать: так гораздо проще.

— Послушай, в следующий раз, когда пойдем куда-нибудь вместе, давай поговорим обо всем серьезно, — сказал Анри. — Если это я отбил у тебя охоту писать, то мне жаль.

— Не жалей, не стоит того, — ответил Ламбер и, даже не улыбнувшись, вышел из кабинета; казалось, еще немного, и он хлопнул бы дверью; он и правда был обижен.

«Это у него пройдет!» — убеждал себя Анри. Он решил больше не переживать: всегда все оборачивалось не так плохо, как думалось. Самазелль оказался вовсе не столь обременительным, как опасался Анри; своей сердечностью он привлек к себе весь коллектив, за исключением Люка; Трарье никогда не заглядывал в редакцию; тираж намного повысился, и в конечном счете Анри был так же свободен, как прежде. Но главное, новый роман придавал ему оптимизма; он ожидал больших трудностей, а книга организовалась чуть ли не сама собой. На этот раз Анри был почти уверен, что положил хорошее начало, и писал с радостью. Единственным огорчением было то, что Поль требовала, чтобы он работал подле нее. И хотела видеть его черновики. Он отказывал, она сердилась. В то утро, когда они заканчивали завтрак, она снова взялась за него: