Ганс Носсак - Завещание Луция Эврина

Ганс Эрих Носсак

Завещание Луция Эврина

Пер. с нем. - Е.Михелевич.

Я, Луций Эврин, завещаю после моей смерти передать прилагаемые к сему и скрепленные моей печатью бумаги, не вскрывая их, Эмилию Папиниану, моему высокочтимому коллеге, судье и сенатору.

Любое лицо, которое, вопреки этому завещанию, сломает печать, унаследованную мной от предков, нарушит закон о неразглашении секретных сведений, за что и понесет соответствующее наказание. А поскольку оно тем самым нарушит и последнюю волю усопшего, то навлечет на себя также и божественную кару.

Все права на эти записки принадлежат Эмилию Папиниану. Ознакомившись с ними, он может по своему усмотрению либо уничтожить их, как носящие сугубо личный характер, либо же - если сочтет их представляющими общий интерес и важными в первую очередь для будущего руководства ведомством, вверенным мне императором, - обсудить с высшими сановниками содержащиеся в них соображения, которые я, правда, по личным мотивам, вынужден был изложить. Сам я не решаюсь судить об этом, поскольку руководствовался именно личными мотивами.

Необходимо заранее продумать все последствия, дабы обнародованием записок не ослабить стойкость тех, кто противоборствует бунтарским тенденциям, а также не причинить неприятностей моей семье. Никому не дано права, принимая решение, касающееся его лично, отягчать жизнь другим.

Если Эмилий Папиниан сочтет, что вредные последствия возможны, я настоятельно прошу его уничтожить эти бумаги как мои личные воспоминания и хранить прочитанное в тайне. Само собой разумеется, что я в свою очередь позабочусь о том, чтобы моя смерть была воспринята как естественная.

В заключение мне остается лишь пояснить, почему я доверяю исполнение своей воли не другу, а одному из коллег. Я делаю это не потому, что проблема, с коей я столкнулся как частное лицо, затрагивает мои служебные обязанности; для такого конфликта легко нашлось бы компромиссное решение. А потому, что человек, попав в подобное положение, внезапно осознает, что у него нет друзей или что те, кого он привык именовать друзьями, даже не смогут понять, о чем идет речь.

Я избираю своим судьей Эмилия Папиниана по той причине, что высоко ценю его как объективного юриста и отношусь с доверием к логике его мышления, чуждой всяких эмоций. Не в последнюю очередь также и потому, что отдаю должное его умению хранить молчание и быть терпимым к человеческим слабостям.

Однажды вечером - тому уж несколько недель - моя жена сообщила мне после ужина, что приняла христианскую веру. Упомянула она об этом чуть ли не вскользь, когда мы с ней уже вставали из-за стола. Она явно опасалась задеть меня своим сообщением и ожидала непосредственной реакции с моей стороны. Что она не шутит, я, конечно, понял сразу, да и не в ее духе так шутить.

Чтобы помочь ей преодолеть неловкость, я не стал торопиться с ответом. Само собой разумеется, я был крайне удивлен; к такому обороту дел я был совсем не готов. Несомненно, это мой просчет.

За недели, прошедшие с того дня, мое удивление не улеглось. Чтобы справиться с ним, мне не остается ничего другого, как изложить на бумаге все факты и, преодолев таким образом растерянность, разобраться в своем положении и прийти к окончательному решению. Мне крайне неприятно и представляется недостойным говорить, а тем более писать о самом себе, но нет ничего более недостойного мужчины, чем растерянность.

За истекшее время я неоднократно беседовал с Клавдией о предпринятом ею шаге. Вернее, пытался беседовать. Из служебной практики я слишком хорошо знаю, что доводы разума способны лишь вывести христиан из себя в толкнуть их на строптивые поступки. Требуется невероятное терпение, чтобы вершить суд над людьми, чьи действия противоречат человеческой природе и здравому смыслу. Большинство моих подчиненных довольствуются официальной процедурой. Им вполне достаточно того, что они - а большего вряд ли можно и требовать - придерживаются указаний по борьбе с преступным неверием в богов.

Совершенно очевидно, что моя должность еще более, чем любому другому, не позволяет мне делать исключение для своей жены. Несмотря на все это, а также вопреки моей уверенности в тщетности подобных попыток я приложил все усилия, чтобы, отбросив собственный служебный опыт и обычную судебную практику, проникнуть в духовный мир Клавдии.

Не стыжусь сознаться, я испытывал к ней жалость. Совершенный ею шаг абсолютно чужд ей. Поясню примером, что я имею в виду: она напоминала женщину, которая, вдруг забыв о долге, накладываемом на нее происхождением, воспитанием и самой женской природой, начинает одеваться неряшливо и не к лицу, выдавая все это еще и за единственно возможную моду. Не желая тем самым бросить тень на собственную супругу, я все же беру на себя смелость утверждать, что она вверила себя чему-то такому, чего понять не в силах и последствия чего для себя самой не способна оценить. Значит, я должен был ей помочь, отбросив предубежденность и прежде всего поборов в себе раздражение против тех, кто ее совратил.

Я уверял Клавдию - не в самый первый вечер, по во время всех последовавших затем бесед, - что доказать ей свою правоту для меня не главное; ведь вполне возможно, что я, хотя и знаком с этой проблемой по долгу службы, тем не менее заблуждаюсь, более того, что, вероятно, именно мои служебные обязанности и скрупулезное изучение событий делают меня неспособным правильно оцепить ее поступок. И чтобы все стало на свои места, мне совершенно необходимо побольше узнать о том, что же подвигло ее, мою жену, на этот шаг. Как-никак мы с ней прожили вместе двадцать лет, и, чтобы ей помочь, я должен знать все подробности, дабы избежать ошибок, могущих ей повредить. На это Клавдия возразила - я передаю лишь общий смысл ее слов, - что не может ждать помощи от меня и что, наоборот, ее долг помочь мне, как того требует ее вера.

Ссылка на то, что христиане называют своей верой, не была для меня новостью; такое слышишь чуть ли не каждый день. Мне кажется, что на фоне всех прочих несуразностей, которые можно рассматривать как курьезные обряды типа тех, что во множестве нахлынули к нам с востока и были переняты нашим падким до всяких новшеств и развлечений обществом, именно в безоговорочном подчинении требованиям веры наиболее явно проступает безнравственность христиан, более того, безнравственность, возведенная в принцип. Они не просто вероотступники, они самые настоящие безбожники. Вместо того чтобы жить, повинуясь естественным инстинктам, голосу разума и уважению к жизни как таковой, они складывают с себя всякую личную ответственность перед богами, апеллируя к каким-то абстрактным постулатам. И даже с готовностью идут на смерть, выдавая эту готовность за мужество.