Бранислав Нушич - Ослиная скамья (Фельетоны, рассказы)

"Уже трижды я подавал заявление в управление табачной монополии и просил определить меня на службу сторожем. Я не какой-нибудь человек с улицы, я до вчерашнего дня был, так сказать, торговцем, а разорили меня злые люди, которые обманом отобрали мое имущество, а потом с моим имуществом вышли замуж за другого (к кому это относится и почему я об этом напоминаю, здесь говорить не буду, так как это не касается господина министра). Я прошу господина министра сказать, знает ли он, как наши люди, патриоты и бывшие торговцы, не принимаются, а... и т. д.

Яничие Спасич, бывший бакалейщик".

На этом, я думаю, и заканчивается рассказ.

ДРАМАТУРГ

Надо вас с ним познакомить. Он сухой и длинный, как монолог, тощий, как фабула, взгляд у него неопределенный, как экспозиция, и загадочный, как перипетия. Его, всем своим видом напоминающего трагедию, можно было бы представить и в действиях. Ноги, которыми он фактически и входит в литературу, можно считать первым действием, втянутый, приросший к позвоночнику живот можно бы рассматривать как второе действие, так как он дает представление о содержании всего произведения; третьим действием по пустоте своей могла бы считаться грудь, а четвертым действием, то есть финалом трагедии, - голова.

Его внешность можно было бы сопоставить и с различными жанрами театрального искусства. Так, например, ноги его принадлежали балету, живот оперетте, грудь, всегда преисполненная бурей чувств и страстей, - драме, а голова... голова поистине была его трагедией.

Ну, теперь вы с ним познакомились?

Если еще не познакомились, тогда станьте как-нибудь на самом оживленном перекрестке Белграда и обратите внимание на людей с бумагами под мышкой. Первым пройдет человек с кипой бумаг в грязной коленкоровой папке - это разносчик судебных повесток, затем покажется человек с бумагами в папке из клеенки - это судебный исполнитель. Потом помощник адвоката с бумагами в кожаном портфеле с никелевым замком. И, наконец, появится фигура с толстой пачкой бумаг, перевязанных шпагатом, - это драматург. Он как одержимый бежит на охоту: ведь сегодня ему обязательно нужно кого-нибудь поймать, чтобы прочитать свою драму. Прошло пять месяцев, как он ее написал, и до сих пор не успел ее никому прочесть. Один экземпляр драмы все это время лежал в архиве театра, а другой находился у него под мышкой. Возлагая все надежды на свои ноги - именно они должны ввести его в литературу, - он с толстенной пачкой бумаг мечется от одного к другому и прилагает невероятные усилия, чтобы прочитать кому-нибудь свою рукопись, но это ему не удается.

Среди его жертв были и такие, которые не могли устоять перед мольбами и заклинаниями и соглашались послушать; но как только он развязывал шпагат, их ужасал размер рукописи и они бежали без оглядки, словно спасались от пожара или наводнения.

Очень тяжело избавиться от поэта, прозаика, драматурга, стремящихся прочесть вам свои произведения. Однако есть и какое-то различие между тем, что можно вытерпеть и что просто невыносимо. Если вас подстережет где-нибудь в засаде поэт, когда вы, например, пьете кофе, и вытащит листы бумаги из внутреннего кармана пальто, ваше лицо сразу становится таким, словно вы пьете не кофе, а принимаете хинин без капсулы: зажмуритесь, проглотите, запьете водой, и спустя немного горечь пройдет. Если же вас схватит прозаик, чтобы прочитать вам свой рассказ, ваше лицо становится таким, словно вы сидите в кресле у дантиста. Вы отдаетесь на волю судьбы, чувствуете легкую лихорадку, нервно ерзаете в кресле, но врач энергично лезет к вам в рот клещами и вырывает зуб. Но если вас схватит драматург и начнет читать свою драму, вы познаете, что такое адские муки. Вам кажется, что вы связаны по рукам и ногам и брошены на рельсы, где вас ждет неминуемая смерть. Стук колес слышен сначала издали, потом все ближе и ближе. Вот уже вдали в темноте видны два светлых глаза локомотива, вы чувствуете, как останавливается дыхание, перестает биться сердце, застывает в жилах кровь и дергается каждый нерв. А поезд неумолимо надвигается, проходит прямо по вашему телу, дробит и кромсает его, разрывает на мелкие кусочки. Вот примерно такое чувство охватывает вас, когда вы попадаете в руки драматурга и он начинает читать вам свою драму.

А они, бедняги, знают это и преследуют вас. Они слетаются с разных концов Белграда, и хотя у них нет охотничьих билетов, охотятся на вас, как на дичь. Есть среди них и такие, которые промышляют в лесах. За поимку их власти устанавливают премии, но они продолжают разбойничать. Сидят в засаде, и как только попадается тихий и скромный прохожий, они выскакивают и наставляют на него рукопись: "Жизнь или слушай драму!"

А что еще остается делать горемыкам драматургам?

Вот и он уже пять месяцев бегает по белградским улицам со своими пятью действиями. И чего он только не предпринимал, чтобы как-нибудь завлечь слушателей!

Однажды он пригласил двух своих друзей на ужин в день своих именин, заранее соблазнив их индюшкой с тушеной капустой, пирогом с мясом и смедеровским вином. Они обещали прийти. Да и как не прийти на такое угощение!

Наступил вечер. Он ждет гостей, ждет с нетерпением, а их все нет. Наконец, в последнюю минуту, приходит письмо следующего содержания: "Мы чуть не попались на удочку и не пришли к тебе. Мы было уже отправились, но с полпути возвратились, догадавшись, что ты соблазнил нас этим ужином только для того, чтобы прочитать свою драму. Спасибо тебе, лучше мы поголодаем!"

Так и не удалось драматургу заманить их.

А должен же он кому-нибудь прочитать свою драму! Кому бы то ни было, но он должен обязательно прочитать.

Однажды шел он по улице налегке - без рукописи под мышкой, что бывает с ним чрезвычайно редко. Он ходил по своему "личному" делу и сейчас, закончив его, возвращался за рукописью.

На первом же углу встретился ему один знакомый, косматый поэт-лирик, которому он завидовал от всей души потому, что тот мог носить свои произведения в кармане.

- Куда ты? - мрачно спросил драматург голосом своего героя, скажем, из четвертого действия.

- Ox, - ответил поэт-лирик, - люди так немилосердны. С утра ищу, где бы занять динар, и ни одно сердце, ни одна душа не посочувствует.

- Да, да, - согласился драматург, сам хорошо знавший, как жестоки люди.

- Ах! - снова начал поэт-лирик. - Посмотри на меня, каким я стал. Весь зарос волосами, как дикарь. И надо бы побриться, да не на что.

В голове драматурга мелькнула гадкая, отвратительная мысль. На его лице в этот момент появилось выражение интригана из второго действия его трагедии, из-за которого в конце пятого действия невинно погибают сразу семь человек. Он свирепым взглядом измерил голодного, заросшего, но ни в чем не провинившегося перед ним поэта-лирика и, подражая своему герою, нежно сказал ему: