Фрэнк О'Коннор - Единственное дитя

Я пошел работать учеником маркировщика на железную дорогу, так как отчаялся получить что-нибудь лучшее; к тому же при тяжелом рабочем дне (от восьми до семи часов) жалованье (фунт в неделю) там платили превосходное, и с таким доходом я мог накупить массу книг и набраться массы знаний. Итак, искренне уверенный, что наконец-то счастье начинает мне улыбаться, я однажды вышел из дома в половине восьмого утра и, спустившись с Соммерхилла, направился через туннель на набережную в контору по грузовым перевозкам. Наверху в длинной зале, где под наблюдением старшего клерка работали служащие счетного отдела, я присоединился к маркировщикам - трем младшим, Шии, Кремину и Клери, и двум старшим. В наши обязанности входило помогать служащим счетного отдела и отдела претензий:

мы маркировали грузы в пакгаузах и разыскивали по пакгаузам пропавшие грузы - поэтому нас называли маркировщиками.

Нет такой транспортной компании, которая не получала бы огромное число претензий по поводу пропавших грузов, но многие из них вовсе не пропадают, а просто лежат где-то забытые. Виски и табак разыскать нетрудно: их положено грузить в запломбированные вагоны в присутствии представителя железнодорожной полиции, который заносит номер фрахта и номер вагона в свою красную книжечку. Но за другие товары никто особой ответственности не несет, и выяснить, куда они девались, можно, только обратившись к памяти маркировщика.

Грамотный доброжелательный маркировщик - какойнибудь Боб Сент-Леджер с Дублин-бей или Лихи с Фермоу-бей мог помнить о прохождении той или иной партии и при хорошем расположении духа выудить ее из какого-нибудь угла, где она лежала уже несколько недель под грудой новых поступлений. Это считалось большой победой, и докладная записка или телеграмма помечалась кодовым словом, скажем "клен", означавшим, что пропажа найдена и находится в пути к адресату. Но гораздо чаще никто ничего не помнил, и тогда ставилось другое слово, скажем "дуб", что означало: "Несомненно отослано, прошу сообщить о прибытии", на что с какого-нибудь разъезда Гулдз Кросс или станции Фаррандор поступал ответ "липа", означавший: груза нет, и тогда приходилось идти в пакгауз и перебирать горы пыльных подшивок в поисках исходной квитанции, где значилось имя маркировщика или носильщика, подписавшего отправку багажа или груза.

Мне не понадобилось много времени, чтобы понять - все это для меня та же школа под началом Дауни, только в несколько ином варианте, место, где я всегда буду чувствовать себя бесполезным, запуганным, уязвленным.

Мои товарищи по работе, сыновья железнодорожников, разбирались в деле так, словно родились для него. Шии был худеньким мальчиком с выдающимися скулами и дерзкой улыбкой, Кремин - круглолицый, самодовольный паренек с вишневым румянцем - скользил по конторе и складу, почти не отрывая ног от пола. Первый все время смеялся надо мной, второй - иногда: он был обычно так поглощен своими делами, что у него просто не оставалось времени на чужие. Однако несколько раз, когда я совсем уже не знал, с какого конца взяться за розыски, он, посмотрев на меня с сожалением и презрением, брался за них сам и находил пропажу. "Понял? - фыркал он. - Проще простого!" Кремин и впрямь был тем, что подразумевалось в объявлениях под "расторопным мальчиком". Много лет спустя мы оказались с ним в одном бараке в лагере для военнопленных; к этому времени как мое, так и его положение несколько изменилось: я стал учителем, а он остался тем же "расторопным мальчиком", пи с кем осооенно не дружившим, по со всеми приветливым; он ловко изготовлял из шиллингов колечки и плел сумки "макраме" - никогда не унывающий, шумный, довольный собой. Но, когда я заболел, он ухаживал за мной с той же сочувственной насмешливостью, с какой разыскивал за меня багажные ярлыки, квохтая с довольной улыбкой над моей неспособностью сделать что-нибудь для себя.

Мой непосредственный начальник явно принадлежал к породе бывших "расторопных мальчиков", чему и был обязан своим продвижением. Он обладал четким быстрым почерком, и я старался перенять его изящную подпись - как когда-то коркеровскую манеру произносить слова - в безнадежной попытке тоже стать расторопным мальчиком. На его жирном бледном лице чуть выступал нос пуговкой, на котором поблескивало то и дело слетавшее, но в последний момент водворяемое на место пенсне; одевался мой босс с иголочки и проходил по конторе и пакгаузу с видом безупречного работника - качество, которое, надо думать, теперь уже обеспечило ему должность начальника станции, если не в Боррискейне, то в Гулдз Кроссе. Полагаю, что он был по-настоящему умен и не лишен доброжелательности, но, по мере того как шли дни, моя нерасторопность и несообразительность все больше действовали ему на нервы; водворив покрепче на нос пенсне, он отчитывал меня до тех пор, пока не было слышно на всю контору и младшие клерки не начинали хихикать, а я, растеряв остатки соображения, крался прочь, моля Спасителя и Пречистую деву помочь мне выполнить следующее задание, каким бы трудным оно ни было. Не он, а кто-то из старших маркировщиков дал мне кличку Туземец в насмешку над моим пристрастием к ирландскому языку и позолоченному ободку на лацкане куртки, но дал ей ход именно он. Для Ирландии тех лет было характерно, что на человека, умевшего говорить по-ирландски, смотрели чуть ли не как на ненормального. "..."

Я всей душой ненавидел складское помещение, где хранились ярлыки с адресами грузополучателей и, работая там с Шии, Креминым или Клери, убеждался, что они находят шесть ярлыков, пока я нахожу один. Меня подводило слабое зрение: я часто плохо разбирал, что написано на ярлыке, в особенности, если там стояли каракули полуграмотных возчиков или носильщиков, да если и разбирал, моя голова все равно была занята другими мыслями, а когда и не оыла, ее туманили страт робость и неопытность. Как ни плохо я чувствовал себя в пакгаузе - шумном, вонючем и темном, за исключением немногих мест, освещенных слабым электрическим светом, - я предпочитал его конторе, потому что ко мне здесь, в основном, относились приветливо и ровно.

Но даже в пакгаузе я находился в невыгодном положении. Шии и Кремин сыновья железнодорожников - пользовались защитой отцов, работавших в той же компании, и в худшем случае подвергались добродушному поддразниванию, я же служил всеобщей мишенью, а двое служителей постоянно ко мне приставали. Одного из них - старого задиру и сквернослова с развевающимися седыми кудрями - по-видимому, мало трогало, когда я от него ускользал, но другого - помоложе, с тонким, красивым, жестоким лицом - это задевало; он терпеть меня не мог. К тому же я никогда не знал, что от него ждать: вот он разговаривает в спокойной, достойной, сдержанной мапере, и тут же, мгновенье спустя, его нежное лицо становится багровым и он поливает меня оскорбительными, грязными словами. За что - я никогда не понимал. Он вспыхивал на ровном месте: от слова, тона и вообще без причины - по всяко?,! случае, такой, какую я мог бы заметить. Впрочем, как мало я умел тогда заметить! "..."