Клаудио Пьерсанти - Пять прощальных писем

КЛАУДИО ПЬЕРСАНТИ

ПЯТЬ ПРОЩАЛЬНЫХ ПИСЕМ

Рассказ

Перевод с итальянского Наталии Малининой

под редакцией Донателлы Поссамаи

Раньше я был в постоянных разъездах. Моя работа была немыслима без командировок, составлявших к тому же ее основную, наиболее тяжелую часть. Мне нелегко было ориентироваться в однообразной последовательности дней, проходивших в командировках, и с каждым разом становилось все труднее справиться с растущим чувством неудовлетворенности. Со временем я перестал опасаться иностранцев. Я просто считал, что их, как таковых, нет, а есть люди, привыкшие, в силу своих национальных традиций, есть обезьян или змей, водоросли или жареных кур. В самом деле, среди тех, с кем мне приходилось общаться, я встречал все больше интересных людей. По работе я часто обедал с ними, в мои обязанности входило внушать им симпатию и доверие.

У меня не было деловой хватки, тем не менее я неплохо справлялся с работой, умел поговорить обо всем на свете: ведь никому не нравится во время хорошего обеда слишком долго говорить о деньгах.

Как бы то ни было, всему этому неожиданно пришел конец. Командировкам, контрактам, обедам - всему.

Это случилось в Вене. Я только что вернулся в Европу и должен был встретиться с президентом моей фирмы Хорроксом и еще одним милым австрийским господином из Вены, любителем анекдотов. Я бывал в этом городе и прежде. Меня узнал портье гостиницы, в которой я уже останавливался, мне повезло. Это может быть понятно только тому, кому приходится часто путешествовать. Многое зависит от внимательного отношения к вам портье. Только он умеет по-дружески обращаться с вами, при этом вряд ли ваш разговор с ним превысил когда-либо пять минут. Так было и на этот раз. Он вышел из-за стойки, чтобы пожать мне руку, и сказал: "Мы вас ждали". Как если бы ожидание было для него обычным явлением, а не следствием телекса, ничем не отличавшегося от других, ему подобных.

Мы поговорили о моей командировке в Африку (если не ошибаюсь, мой портье мечтал съездить туда в отпуск). Прежде чем я поднялся в номер, он поинтересовался, буду ли я ужинать в ресторане гостиницы. У меня были об этом ресторане хорошие воспоминания, так что я попросил портье заказать столик на троих. Вскоре после того, как я расположился, в дверь моего номера постучали. Это был официант, который, в знак приветствия, принес мне вино и сыр. Столь любезным обращением, несомненно, я был обязан моему верному другу. Вино, предстоящий ужин с приятными людьми, уютный номер - все это способствовало моему хорошему настроению. Первая часть вечера прошла великолепно. После ужина я немного прогулялся и через час вернулся в гостиницу. Поболтав с портье, я поднялся в номер. У меня была с собой пара журналов, а также итальянская газета, которую я привез из аэропорта.

До того дня я не знал, что такое физическая боль, но сама мысль о ней постоянно беспокоила меня. Я боялся заболеть в переездах, вдали от дома и семьи. В тот вечер боль, словно шпага, пронзила меня так остро, что я обессилел, и у меня перехватило дыхание. Время, потребовавшееся мне для того, чтобы подложить под спину подушку, казалось вечностью. Боль не ослабевала, но теперь, по крайней мере, мне было легче дышать. Я вообразил, что у меня остались считанные минуты жизни, и обратился к молитве. "Господи, - сказал я про себя, - прости меня, я все время сомневался в твоем существовании, и да спаси меня, если я не заслуживаю такого мучения". Потом я было подумал, что умираю, но все же пришел в себя. Меня знобило, а боль становилась все острее. Я схватил телефонную трубку и стал наобум нажимать на кнопки, пока не услышал на другом конце провода вежливый голос портье. Теперь я знал, что меня не оставят на произвол судьбы и будет сделано все возможное для моего спасения.

Прошло несколько минут, мой номер заполнился людьми, говорившими на немецком языке. Портье, с серебряными ключами в петлице, наклонился надо мной и спросил по-английски: "Что у вас болит?" У меня болело все, к тому же я не мог говорить. Кажется, я улыбнулся, так как он тоже улыбнулся и слегка пожал мне руку. "Вот-вот будет врач", - проговорил он. Но я уже был без сознания, и мне грезилось, будто я гулял в голом виде по оживленной улице, и люди вокруг меня тоже были голыми. От несуществующей одежды оставались одни карманы, подвязанные шелковыми тесемками к груди или талии. Эти ленты, их цвет и то, как они были завязаны, и представляли нашу моду.

Я очнулся в больничной палате. Позднее я узнал, что меня поместили в университетскую клинику на Альсер-штрассе, неподалеку от гостиницы.

За окнами я видел небо и кусочек Вены, которая только начинала просыпаться. По небу я определил, что в городе очень холодно. Мне было лучше и уже не страшно. Врачи были со мной очень любезны. Один из них (по имени Ханно) рассказал мне о пациенте, который, вопреки советам медперсонала, отсоединил капельницу и датчики, после чего покинул больничное отделение. Суть всей этой истории должна была заключаться в так и не понятой мной финальной фразе на немецком. Ханно объяснил, что мне нужен полный покой, поэтому со мной не намеревались больше разговаривать. Последующие пятнадцать часов я провел в абсолютном молчании.

Потом приехала моя жена в сопровождении Хоррокса, и через пятнадцать дней я покинул Вену и вернулся в Италию.

У меня не было никакого желания возвращаться на работу. Получив приличную сумму от страховой компании, я решил пожить некоторое время в свое удовольствие.

Я хотел посвятить себя семье, старым друзьям, которых давно не видел, вообще я хотел начать жизнь заново, без забот и тревог. Однажды я пригласил на ужин Томмазо, человека симпатичного и застенчивого, вегетарианца, получившего несколько лет назад профессуру по англо-американской литературе. Хоть я и сам нередко воздерживался от мяса, на этот раз я все же решил приготовить себе филе. Мне необходимо было укреплять здоровье, я чувствовал себя переутомленным. Выслушав мой рассказ о внезапном недомогании, Томмазо сказал, что нечто подобное читал в романе Уильяма Фолкнера "На смертном одре". "Надо будет обязательно купить", - подумал я. Но в книжных магазинах о таком романе ничего не слышали, не значился он и в каталогах. Я даже пошел в библиотеку, правда, так и не решился зайти в нее. Даже в детстве я с трудом мог заставить себя переступить ее порог. Мне казалось, что ее полные знаний стены отвергали меня, тысячи пронумерованных корешков подтверждали мое невежество. Если учесть к тому же, что мой отец был владельцем типографии, можно представить себе коллизию. Так мне и не довелось прочитать этот роман.