Джон Пассос - 1919

Элинор некоторое время молчала, потом покачала головой и сказала:

- Бедная Гертруда.

- Кто это?

В голосе Элинор прозвучала жесткая нотка:

- Жена Джи Даблью... Она в санатории, у нее нервное расстройство... Эти волнения, дорогая моя, эта ужасная война.

Майор Мурхауз уехал в Италию реорганизовать отдел пропаганды Американского Красного Креста, а спустя две-три недели Элинор получила из Вашингтона предписание перейти на работу в римское отделение. Таким образом Эвелин осталась в квартире вдвоем с Ивонной.

Была холодная скучная зима, и сослуживцы по Красному Кресту действовали Эвелин на нервы, но она не бросала службы и умудрялась даже изредка развлекаться по вечерам с Раулем, который заходил за ней и водил ее в какую-нибудь petite boite [маленький трактир (франц.)] или в другое скучное, как он всегда говорил, место. Он водил ее в "Noctainbules", где можно было выпить после полицейского часа, или в какой-нибудь маленький ресторанчик на Монмартре; однажды холодной лунной январской ночью, стоя под портиком Сакре-Кер, они наблюдали налет цеппелинов. Париж лежал под ними, холодный и мертвый, крыши домов и церковные купола были как бы изваяны из снега, а шрапнель мерцала в небе, точно иней, и лучи прожекторов были щупальцами огромных насекомых, ползущих сквозь молочную тьму. Через равные промежутки вспыхивало багровое ревущее пламя зажигательных бомб. Один раз им удалось разглядеть в небе две крошечные серебряные сигары. Казалось, что они летят выше луны.

Эвелин почувствовала, что рука Рауля, лежавшая на ее талии, скользнула выше, и его ладонь легла на ее грудь.

- C'est fou, tu sais... c'est fou, tu sais... [это безумие, знаешь... (франц.)] - говорил он певучим голосом, он, казалось, совсем забыл английский язык.

После этого они перешли на французский, и Эвелин решила, что безумно любит его. Когда по улицам промчалась breloque [пожарная машина, оповещающая население о конце воздушного налета (франц.)], они пошли домой по темному, безмолвному Парижу. На каком-то углу к ним подошел жандарм и попросил Лемонье предъявить документы. Он с трудом прочел их при мутном синем свете уличного фонаря, Эвелин стояла затаив дыхание, чувствуя, как стучит ее сердце. Жандарм вернул бумаги, откозырял, пространно извинился и удалился. Никто из них не произнес ни слова, но Рауль, по-видимому, считал делом решенным, что спать пойдет к ней. Они быстро шли по холодным темным улицам, их каблуки гулко стучали по булыжнику. Она висела на его руке, было что-то напряженное, что-то электризующее и беспокоящее в том, как на ходу соприкасались их бедра.

Дом, в котором она жила, был одним из немногих парижских домов, не имеющих консьержки. Она открыла дверь своим ключом, и они, дрожа, поднялись по холодной каменной лестнице. Она шепнула ему, чтобы он не шумел, а то проснется служанка.

- Как это скучно, - шепнул он, его теплые губы коснулись ее уха. Надеюсь, ты не очень соскучишься.

Поправив прическу перед туалетом, перенюхав с видом знатока все ее флаконы, спокойно и без всякого смущения разглядев себя в зеркале, он сказал:

- Очаровательная Эвелин, хочешь быть моей женой? Это можно будет устроить, знаешь. Мой дядя, глава семьи, обожает американцев. Разумеется, все это будет ужасно скучно, бракосочетание и тому подобное.

- О нет, это не в моем вкусе, - шепнула она из-под одеяла, дрожа и хихикая.

Рауль бросил на нее гневный, оскорбленный взгляд, очень церемонно пожелал ей спокойной ночи и ушел.

Когда под ее окном зацвели деревья и цветочницы на базарах начали продавать белые и желтые нарциссы, наступившая весна заставила ее особенно остро ощутить свое одиночество в Париже. Джерри Бернхем уехал в Палестину, Рауль Лемонье больше не показывался, майор Эплтон заходил к ней всякий раз, как приезжал в город, и оказывал ей всяческие знаки внимания, но он действовал ей на нервы. Элайза Фелтон была шофером санитарного автомобиля при американском госпитале на авеню Буа-де-Булонь и по воскресеньям, когда бывала свободна, заходила к Эвелин и отравляла ей жизнь жалобами на то, что Эвелин вовсе не та свободная язычница в душе, за которую она ее вначале принимала. Она говорила, что никто ее не любит и что, даст бог, снаряд из Большой Берты в скором времени покончит с ней. Дошло до того, что Эвелин по воскресеньям на весь день уходила из дому и часто сидела вечерами в канцелярии, читая Анатоля Франса.

Вечные приставания Ивонны тоже утомляли ее; та пыталась руководить жизнью Эвелин, комментируя каждый ее шаг односложными замечаниями. Когда приехал в отпуск Дон Стивенс, еще более худой, чем обычно, в своей серой квакерской форме он показался ей истинным посланцем божьим, и Эвелин подумала, что, может быть, она его, в конце концов, все-таки полюбит. Она сказала Ивонне, что он ее кузен и что они выросли вместе как брат и сестра, и поместила его в комнате Элинор.

Дон был дико взбудоражен успехами русских большевиков, невероятно много ел, выпил все вино, какое было в доме, и все время загадочно намекал на свою близость к каким-то подпольным организациям. Он говорил, что во всех армиях происходят бунты и что то, что произошло под Капоретто, неминуемо произойдет на всех фронтах, что германские солдаты тоже готовы восстать и что это будет началом всемирной революции. Он рассказал ей о верденском мятеже, о целых эшелонах солдат, ехавших на передовые позиции с криками: "A bas la guerre!" [Долой войну! (франц.)] - и стрелявших на ходу в жандармов.

- Эвелин, мы на пороге великих событий... Рабочие всего мира не хотят больше терпеть это безумие... Черт возьми, пожалуй, стоило воевать, если мы в результате дорвемся до новой социалистической цивилизации. - Он перегнулся через стол и поцеловал ее на глазах у длинноносой Ивонны, внесшей оладьи, облитые горячим коньяком. Он погрозил Ивонне пальцем и чуть было не вызвал на ее лице улыбки своим тоном, которым сказал: "Apres la guerre finie" [когда кончится война (франц.)].

Весной и летом дела на фронте, по-видимому, действительно пошатнулись. Дон был, возможно, прав. По ночам она слышала непрекращающийся рев гигантского орудийного прибоя на разваливающемся фронте. В канцелярии циркулировали сумасшедшие слухи: британская пятая армия показала пятки, канадцы восстали и захватили Амьен, шпионы испортили все американские аэропланы, австрийцы опять прорвали итальянский фронт. Три раза канцелярия Красного Креста получала предписание свернуться и быть готовой к эвакуации из Парижа. В такой обстановке отделу пропаганды было трудно сохранять в своих бюллетенях бодрый тон, но Париж, к общему утешению, продолжал наполняться американскими лицами, американской военной полицией, кожаными поясами и консервами, а в июле майор Мурхауз, только что вернувшийся из Штатов, явился в управление со сведениями о сражении при Шато-Тьерри (*57), полученными из первоисточника, и заявил, что через год война будет окончена.