Франческо Петрарка - Автобиографическая проза

Я в будущем мое блаженство основал;

Там пристань видел я, покой и утешенье

И все с Лаурою в минуту потерял.

Дело не в том, что Батюшков не соблюдает тут сонетной формы. Важнее то, что он прибавляет и как видоизменяет реальное содержание сонета. В тексте Батюшкова появляются "опаленные лучами", "хладный север", "алчная смерть", "гробовой камень", "полночные рыданья", "вечные слезы", "хладный камень", "сладостное обольщенье", "блаженство", "покой", "утешенье" - то есть лексика сентиментально-романтического плана. В переводе канцоны, которую по недостатку места не приводим, является тот же речевой набор, обязательный для "унылой" поэзии: "безмолвные стены", "задумчивая луна", "орошенные туманом пажити". Этот словарь находится в противоречии с возвышенной, но четкой лексикой и фразеологией петрарковских стихов: их окрашенность контрастная, яркая, не размытая полутонами неясных чувств. Все это подменяется унылыми ламентациями у Батюшкова. Но именно таким пожелал видеть и увидел Петрарку романтический век.

В значительной степени продолжателем романтической традиции в трактовке Петрарки, только в еще более сгущенном виде, без отрезвляющего батюшковского классицизма, выступил русский поэт двадцатых - тридцатых годов Иван Козлов. Кстати, он перевел тот же ССLХIХ сонет, что и Батюшков, добавив к нему еще два четверостишия четырехстопного ямба, а заодно и "мечтание души", "томление", "бурное море", "восточный жемчуг", "тоску", "утрату сердца", "страдание", "слезы" и "обманчивую красу". Козлов же переложил еще один сонет Петрарки в стансы. Начинается он так:

Тоскуя о подруге милой

Иль, может быть, лишен детей,

Осиротелый и унылый

Поет и стонет соловей.

Такое сентиментально-романсовое исполнение Петрарки не опровергается и уже собственно переводом двух других сонетов Петрарки (СLIХ и СССII), сделанных И. Козловым на этот раз шестистопным ямбом, имитирующим плавный французский александрийский стих, и с соблюдением сонетной строфической формы:

В какой стране небес, какими образцами

Природа, оживясь, умела нам создать

Прелестный образ тот, которым доказать

Свою хотела власть и в небе и меж нами?

Богиня где в лесах иль нимфа над волнами,

Чьи локоны могли б так золотом блистать?

Чье сердце добротой так может удивлять?

Хотя мой век оно усеяло бедами.

Мечтатель, пламенный еще, не встретясь с ней,

Божественных красот все прелести не знает,

Ни томного огня пленительных очей;

Не знает, как любовь крушит и исцеляет,

Кто звука не слыхал живых ее речей,

Не зная, как она смеется и вздыхает.

(Сонет СLIХ)

или:

Я к той был увлечен таинственной мечтою,

Которую ищу напрасно на земле,

И там, где горний мир, она предстала мне

И столь жестокою, еще светлей красою.

И молвила она, держа меня рукою:

"Хочу, чтоб был со мной в надзвездной ты стране;

Я дух крушила твой любви в тревожном сне,

И прежде вечера мой день был кончен мною.

Блаженству дивному как быть изъяснену!

Тебя жду одного и чем тебя пленяла

Мою прекрасную земную пелену".

Увы! Зачем она речей не продолжала

И руку отняла! - мне, ими прельщену,

Уж мнилось, что душа на небе обитала.

(Сонет СССII)

Фразеология характерная и для оригинальных стихотворений Козлова (см., например, "Первое свидание", посвященное графине М. Потоцкой, или "Послания" к графине Фикельмон и ее дочери). Там мы тоже найдем и многократно повторенные "невинности", и "чистоту", и "жемчуг", и "необузданные страсти", и "вздохи", и "стоны" - словом, все то, что так точно уловил цепкий слух Достоевского.

Совершенно очевидно, что Петрарка был прочитан как "свой", вполне романтический поэт. "Болезнь века" была привита Петрарке. Впрочем, это и понятно. Новые направления, новые литературные школы всегда подыскивают себе "благородных родителей", вычерчивают себе достойное генеалогическое древо. Петрарка попал в выдуманную родословную романтиков. Между тем петрарковское недовольство собой, его acidia и лежащая в основе "Канцоньере" контроверза между влечениями сердца и нравственными абсолютами, земным и надмирным, страстным стремлением к жизни, полной деятельности и любви, и возвышенными помыслами о вечном - не имеют ничего общего с "болезнью века", разочарованностью и инертностью.

Русских поэтов привлекли лишь некоторые мотивы, которые они, произвольно изъяв из общего художественного контекста, вычитали у Петрарки. Так, вычитали они мотив "поэта-затворника", мотив мирной сельской жизни в противовес суетной городской. Лирику Петрарки прочитали как свою "вздыхательную" (определение Батюшкова). Кстати, в этой связи Н. В. Фридман, автор интересной книги о Батюшкове, замечает: "Однако прославление платонической любви у Петрарки, в общем, противоречило "земному" мироощущению Батюшкова. Вероятно, именно поэтому оба его перевода из Петрарки не принадлежали к числу его лучших художественных достижений..." (Н. В. Фридман. Поэзия Батюшкова. М., "Наука", 1971, с. 126.).

Дело, однако, тут вовсе не в противоречии между "земным" Батюшковым и "платоническим" Петраркой, а в том, что Батюшков приписал Петрарке свою "вздыхательную" любовь со всеми вытекающими отсюда для перевода последствиями. Такой "вздыхательный" Петрарка и попал на зуб Достоевскому.

Вторая половина XIX века изобилует переводами из "Канцоньере". Этому способствовало как развитие филологической науки в целом, так и русской итальянистики в частности. Научный и просветительски-популяризаторский подход наложил на новые переводы определенный отпечаток. С точки зрения буквы они стали точнее, быть может, формально строже, но при этом они стали, несомненно, "бездушнее", то есть они приобрели культурно-информационный характер, в сущности не связанный с потребностями живой русской поэзии.

За исключением, пожалуй, единичных удач, от них веет холодом и какой-то вневременной бесстильностью. Чем иначе, например, можно объяснить появление в переводе умелого литератора В. Буренина такого стиха: "Купаяся в ручье прозрачнее стекла..." Петрарка мог сравнить родниковую воду с чем угодно, но только не со стеклом.

Возможно, что это небрежность, а скорее всего, отсутствие определенного вкуса, какая-то поэтическая всеядность. Словом, если мы имели право говорить в. свое время о Петрарке Батюшкова и Козлова (как бы мало они ни перевели), то нет Петрарки Буренина, Михайловой, Берга или Мина. Наступила пора, когда другие западные имена стали волновать слух русских поэтов. А Петрарка достался в удел популяризаторам. Их заслуга исключительно в ознакомлении все более широкого круга читателей с содержанием петрарковских стихов. С поэтической точки зрения переводы Петрарки тех лет страдают эклектичностью. "Сладостные вздохи" соседствуют там со "стеклянными ручьями". Сентиментализм карамзинской эпохи стал причудливо сочетаться с техническим и научным прогрессом.