Гюнтер де Бройн - Присуждение премии

Тут и Тео решает засмеяться, но одновременно подает знак к молчанию, восстанавливает спокойствие.

— А что надо? — спрашивает он и поощряюще кивает ей.

— Почему это, собственно, не надо описывать? — выкрикивает черноволосый докладчик, и голос его теперь бодр и бесстрашен. — До этого описывается каждая подробность: как он входит в комнату, как она расправляет скатерть, прижимает лоб к окну, как он закуривает сигарету; но как только они ложатся — всё!

— Я имею в виду другое, — говорит девушка. — Никогда нельзя понять, почему именно эти двое любят друг друга. Если они и сами не знают, то, по крайней мере, автор мог бы задуматься. Красота как причина любви — это ведь глупость. Тогда некрасивые девушки должны бы заранее похоронить всякую надежду. В любой книге можно прочесть о политическом развитии и о любви. На первый вопрос, который для меня вовсе и не вопрос, потому что он и без того ясен, я получаю тысячу ответов, на второй — никакого или половинчатый ответ.

По ней видно, как это ужасно для нее — быть в центре внимания. Едва кончив говорить, она вся сжимается, словно может этим отвлечь от себя внимание. Но это излишне, потому что все взгляды уже направлены на другую девушку, которая резко ей возражает:

— До тех пор, пока американцы во Вьетнаме, наши личные чувства не должны иметь никакого значения!

— Почему мы, собственно, не хотим признаться, что наша сексуальная и супружеская мораль все еще протестантско-мещанская?

— Ты за социалистическую сексуальную волну?

Тео смотрит на часы. Время уже истекло. Он думает о своем незаконченном докладе, но и о том, что давно уже не слышал такой горячей дискуссии. Он удивлен и пристыжен. Каждый день общается со студентами и не знает, что их волнует. И он радуется, что именно у него они заговорили. Что бы они сказали о книге Пауля? Может быть: неплохо, но это мы знали давно! Если наша литература часто наводит скуку, то не потому, что ей не хватает художественных средств, а потому, что за действительно актуальные темы она не берется. Искусно пережевывает знакомое. Она не задевает за живое, не волнует, исследуя давно исследованное. Не хватает ей не мастеров, а первооткрывателей.

Когда он говорит студентам, что занятие окончено и каждый волен уйти или остаться, никто не уходит. Лишь в двенадцать он попадает в свою рабочую комнату, которую делит с тремя другими, более молодыми ассистентами, и не может сразу сосредоточиться на своей речи. Надо записать вопросы, на которых придется еще раз остановиться на следующих семинарах, наметить темы для дискуссий с коллегами. Например: кому мы ставим высший балл — тем, кто повторяет чужие слова, или тем, кто самостоятельно думает, равнодушным или откровенным, прилежным или творчески мыслящим?

А кто получает премии?

Тео не судит несправедливо или легкомысленно. Он заглянул в справочник, составил списки лауреатов, но ни к какому заключению не пришел. Существует так много литературных премий, что со временем каждый может быть награжден. И всегда держат хвалебные речи, и ни один оратор не изводит себя, как он.

Белая веленевая бумага, которой Тео пользуется и для черновиков и заметок, опять исписывается четким почерком прусского писаря. Для собственных нужд д-р Овербек все еще пользуется прямым шрифтом графика Людвига Зюттерлина, черными чернилами и острым пером. Любому другому человеку было бы трудно выбросить в корзину столь аккуратно исписанный лист.

«Позвольте мне, уважаемые дамы и господа, — пишет он, — и прежде всего ты, дорогой Пауль, позволь мне начать свое выступление с цитаты, которая, правда, никогда не была зафиксирована письменно, а сохранилась только в моей памяти. Она гласит: «Будь авторы людьми честными, их герои должны были бы именоваться не Шельмуфский, Гулливер или Шлемиль, а Рейтер, Свифт и Шамиссо!..» — и указывает на личный опыт как на субъективную основу литературного творчества, хотя, впрочем, в данном случае... Дорогой Пауль Шустер, уважаемые присутствующие! Почти два десятилетия тому назад была сказана фраза, которая мне и сегодня... Почти два десятилетия тому назад, уважаемые дамы и господа... О личном опыте как основе писательского творчества, дорогие товарищи и друзья, уже... Не должны ли, в сущности, все литературные персонажи носить фамилии или по крайней мере имена своих авторов? Такой вопрос, дорогие друзья, задал семнадцать лет тому назад... Семнадцать, а то и больше лет минуло с тех пор, как один молодой автор...»

Каждый проходящий мимо трамвай пронзительно скрежещет на повороте к Купферграбену. У моста, ведущего к музею Пергамон, из автобусов выходят измученные туристы. В институтских коридорах смеются студенты. Но весь этот шум лишь приглушенно проникает сквозь стены и окна, поглощается старыми столами и шкафами, рядами книг в темных переплетах; работающие не обращают на него внимания. Они слышат только скрип пера Овербека, хруст бумаги, когда он сминает исписанные листы и бросает их в корзинку, и вдруг резкое:

— Нет!

Тут они поднимают головы, видят, что Тео встает, идет к телефону, набирает номер и говорит:

— Я должен с тобой поговорить. Да, сегодня. Да, сейчас!

И они снова склоняют головы над книгами, когда он возвращается на свое место, собирает свои бумаги и говорит:

— Если меня кто-нибудь спросит, я у Либшера.

У Шустеров день начинается позже, чем у других. Хотя Пауль с возрастом и отказался от ночной работы, он сохранил привычку вставать поздно. Еще и потому, что человек, желающий всюду сказать свое слово, должен быть хорошо информирован, а объем информации сильно увеличился. Теперь уже недостаточно только читать газеты. Каждый вечер он до полуночи, до самого конца, смотрит программу телевидения, готовит себе теплую ванну, из ванны перебирается в постель — и вот он уже спит, девять, десять часов подряд, крепко, большей частью без сновидений, беззвучно, краснощекий, весь — покой, здоровье, довольство. На какой бок он ночью ляжет в постель, на том и лежит в ней утром, говорит он, и его жена Улла подтверждает, что измятых бессонной ночью простынь у них не бывает.

— По-немецки сказать, — заявляет она, — чистая совесть — лучшая подушка, — и неуверенно посмеивается над своей попыткой сострить.

Ее сила в другом — в неукротимой, но теперь неудовлетворенной активности. До замужества она помимо восьмичасового ухода за телятами хозяйничала в большой крестьянской усадьбе с отцом, тремя братьями, с курами, гусями, овцами, свиньями, с собакой и кошкой, с праздниками по случаю убоя скота, с соленьями и вареньями, с семейными торжествами и сходками. Теперь она нервирует мужа постоянным выклянчиваньем работы. Ее сила, терпение и выносливость ищут применения и не находят его. Квартира со всеми удобствами требует слишком мало ухода, а из дому Пауль не хочет ее отпускать. Достаточно долго он должен был питаться готовыми супами и яичницами или обедать в ресторанах.