Федор Кнорре - Без игры

— Ты его приведешь к нам? Он неженатый?

— Да нет, что ты!.. Но вот тут и начнется... Мы там скидывались по рублю, делились трешками, сигаретами, поменялись старыми тельняшками, и вдруг я его приведу, и вот тут усажу у камина, огонек потрескивает, снежочек в садике, ну, поставлю водку, а французский коньяк спрячу в бар. И все уже противно, обман какой-то. Мутит!

— А ты не прячь. Зачем прятать?

— Он сразу подсчитает, прикинет, сколько вахт надо отстоять ночных, и штормовых, и всяких за такую бутылку! Не из-за бутылки же я плавал? А если у меня такие бутылки и так на столе, зачем я дрог, считал часы на ледяной вахте? И выходит так и так, что я ему не товарищ. Ну, мы посмеемся, пошутим, а дружбе нашей крышка. В другой раз его сюда не заманишь... Ты соображаешь? У нашего капитана нет собственной машины. А у меня есть. Парни копят на мотоциклы, обдумывают, в чем ужаться, планируют, радуются, предвкушают... А мне папа ко дню рождения подарил «Волгу» последнего выпуска, и эта дача, и все такое... Какого же черта мне вкалывать за гроши? Усекла? Я-то ведь не виноват, но какая-то дурацкая фальшь тут есть. Как ни верти. Нет, не пойду я больше в море.

— Конечно, не пойдешь. И папа не допустит.

— Ну, он-то что может сделать!

— А вот, чтоб тебя на новенькое это морозильное судно назначили, а не на старый сейнер, — папа ездил разговаривать с начальником пароходства.

— Ччерт! — Он чуть не вскочил. — Не врешь?

Зинка снисходительно усмехнулась, покровительственно поглядывала. Брата она любовно, свысока слегка презирала и в то же время восхищалась им. Как ни странно, насмешливо, в глубине души гордилась: «Мой-то! Вот уж кто пользуется беспробудным успехом у девок! Кошмар!» И ей почему-то льстило, что у нее такой брат, точно это поднимало и ее на уровень выше «всех девок».

Он потянулся за бутылкой.

— Смотри, будешь разить коньячищем!

Он, как обжегся, отдернул руку.

— Тьфу, правда. Вообще не надо было пить.

— Я тебе дам пожевать пастилку. Отшибает. Через час будешь как лесная фиалка.

Лифт почему-то не работал. Он пошел медленно, стараясь припоминать каждую ступеньку. Когда лифт не работал, они с Юлей часто поднимались по этой лестнице, так же медленно, ступенька за ступенькой, оттягивая минуту прощания, и на каждой второй площадке, где не было дверей, а только окна, за которыми далеко внизу видна была улица и крыши, останавливались и целовались; с каждой остановкой они оказывались все выше над землей, на восьмом, девятом этаже уже чувство высоты и отделенности становилось все явственней, они были уже где-то над городом, и если заглянуть вниз — чуть томило под ложечкой, точно под ногами у них не девять этажей каменного дома, а что-то неустойчивое, что вот-вот готово неслышно качнуться — и они полетят куда-то. Странная у нее была манера — она закрывала глаза во время долгого поцелуя и потом открывала их широко. Глаза делались громадными и, точно проснувшись, тихо, удивленно и внимательно всматривались ему в глаза. И точно после долгого, недоверчивого раздумья и нерешительности вдруг неожиданно расцветали в радостной улыбке. Тогда они оба облегченно вздыхали, точно что-то неясное в их жизни разрешалось благополучно, и бодро поднимались дальше по лестнице до самой двери ее квартиры...

Теперь он шел и старался все это вспомнить, но как-то ничего ясного не представлялось. Со слишком многими девочками, и не очень-то девочками, случалось ему целоваться в подобной же, не слишком вдохновляющей, убогой обстановке лестничной клетки... Вот только разве глаза? Да, это было странно и мило. Ее просыпающиеся пристальные, широко раскрывающиеся глаза... И потом, когда они поженились, в короткие недели их жизни вместе, несколько раз его поражала эта ее странная манера: проснувшись по-настоящему утром на подушке рядом с ним, она начинала улыбаться, не раскрывая глаз, и только через минутку глаза разом распахивались, бессонные, ясные, как будто просыпалась уверенная, что увидит то самое, что ей радостно снилось.

Он позвонил, коротко два раза пролаяла собака за дверью, и он вдруг почувствовал, что совсем не готов. К счастью, отворила не она. Ее отец узнал его сразу и, неохотно попятившись, впустил в маленькую прихожую. Он был в пижамных брюках, в пиджаке, накинутом на плечи. На щеке была вмятина от складки подушки.

Собака, жесткошерстный фокс, его, конечно, узнала, обнюхала и вежливо, но неопределенно подрожала своим коротким обрубочком хвоста, похожим на запятую, задорно перевернутую кончиком вверх.

Вошли в столовую, и он увидел на коротком диванчике эту самую жесткую диванную подушку. Отец Юли, видно спал, накрывшись пиджаком. Вид у него был не то сонный, не то вообще какой-то безразличный. Впрочем, он и прежде всегда казался каким-то невозмутимым, равнодушным или усталым, кто его знает?.. Не очень-то он был интересен, чтоб разглядывать, каков он есть.

Сейчас он был в квартире один. Когда может из института вернуться Юля, ему не было известно.

— Подождать? Пожалуйста, только мне сейчас на работу нужно уходить.

Он сел ждать. Рисунок пластмассовой клеенки, или как ее там называют, неожиданно оказался знакомым: лежат сложенные в одинаковые кучки — два зеленых банана, румяное яблоко, разрезанный пополам оранжевый апельсин, желтый лимон и еще что-то, чего он ни разу не успел рассмотреть. Ага, это, оказывается, земляные орехи. Теперь у него было время все рассмотреть. Рисунок повторялся. Опять бананы, яблоко, апельсин, лимон, орехи.

Из кухни пахло съестным. Наверное, разогревают на сковородке мясо... с картошкой. Потом запахло кофе. Немного погодя Юлин отец в куртке, но без шапки вошел в столовую и объявил, что уходит.

— Да нет, вы можете остаться, — сказал он, видя, что Андрей встал, собираясь очистить помещение, раз хозяин уходит. — Только она ведь может вернуться поздно. Не знаю, дождетесь ли.

— Ну тогда, если можно, я еще немножко посижу, попробую подождать.

Он остался один в пустой квартире. Одна комната как будто была закрыта. Что-то было неладно в этом доме. Что?.. Ах да, ее мать, кажется, уехала лечиться на курорт? Или еще куда-то. Да, да, она, кажется, болела, вот в чем дело.

Собака подошла и очень внимательно уставилась на него своими удивленными, точно тушью подведенными, ореховыми глазками.

— Ну, чего глядишь, Прыжок? Я не воровать пришел, ничего не украду.

Хвост у пса пружинисто дрогнул, отмечая, что имя его названо правильно. Потом он равнодушно отошел и вдруг вспрыгнул в глубокое старое кресло. Покружился, точно устраиваясь поспать, и улегся, свернувшись. Это было, как если бы хозяин отошел от гостя, лег под одеяло и отвернулся лицом к стене.

В Юлину комнату дверь была приоткрыта. Он подождал минуту и, почему-то чувствуя себя немного жуликом, преодолевая неприятное чувство, точно хозяйничая втихомолку в чужой квартире, открыл дверь, вошел, остановился посреди комнаты.