Владимир Крупин - От рубля и выше

«… Ты поймешь, о чем я говорю: у меня постоянное ощущение трубы, тоннеля, подземелья, нашей, наконец, любимой катакомбы, оно вот в чем: я вижу свет и бегу к нему, я уже задыхаюсь, но свет близок, там кто-то есть, и он тоже торопится ко мне. А это зеркало, а в нем я сам. И дальше некуда. Я поворачиваюсь и вижу, что свет вовсе не отсюда, что в зеркале он только отраженный, а на самом деле я его проскочил. И вот я бегу в другую сторону. Та м свет! Туда, туда. И опять кончаются силы, и опять кто-то бежит спасать, и свет все сильнее, а это, мой милый, опять зеркало. Ну сколько же можно?

… Митю или Валю попросишь о деньгах, скажи, что я просил тебя уплатить кой-какие долги. Пошли Любе. Вряд ли она восстанет, но хоть девочке что-то купит. Но, может, и очнется, вдруг да, падая в яму, я успею из нее кого-то вытолкнуть. Она навоображала себе, эта Люба. А нам, много ли нам надо — доброе слово. Главное мое отчаяние даже не в том, что я кончился как творческий человек, не возражай, я не использую унизительный прием — ругать себя, ожидая похвалы, хотя так иногда хочется! — так вот, мое главное отчаяние в том, что я, мое дело любимы кем-то, но ни меня, ни мое дело любить нельзя: меня поздно, а дело рано. Ведь знаю, что не так надо откликаться на любовь, как я. А она у меня к женщинам была между делом. И получилось, что дело у меня между женщинами. Порядочность была нужна и там и тут, но из самолюбия я был порядочен перед другими, а не перед собою. Я потерял в последнее время главное свойство любви — не видеть недостатки в любимом человеке; даже зная о них, видеть прежде свои собственные, тянуться до уровня, на который тебя вознесли, а не считать, что тебя полюбили за доблести.

… Спроси меня, кого помню. Тут я часто один, я давно поверил, что если вспомнить о каком человеке, то он это почувствует. Расстояние тут ни при чем. Тебе за память спасибо. А вот из них? Конечно, Валя, и прежде всего Валя. Вырывалась у нее фраза, что много из-за меня слез пролила? Конечно. Скажи ей, что слезы и только слезы не дают завянуть цветку любви, что только слёзы смывают с любимого его черноту. Но любить меня не за что — вот в чем штучка! Я каждую картину начинал как освобождение от своей дряни. А освободишься от одного, нового откроется еще больше, то есть не только нет предела совершенство-ванию, но нет даже возможности подумать о себе хорошо. Легко ли! Мудрые считали грехом тень мысли о грехе — куда нам! А раз так — тут близко вот до какой мысли, — так как, если любит меня, такого мерзкого, такого низкого, то грош и им цена! Подло? Или какой-то общий сговор, что легче любить на полузверином уровне? А уж работу мою любить не за что, это точно, это оттого, что знаю, что можно сделать стократ лучше, но тут нет моей вины, может, мне не дано, а через силу — это не искусство, с пупка сдернешь и озлобишься, нет, брат!

… Да, так кого же помню, вернее, кто помнит меня и тревожит мои предсонные минуты? Хотя здесь не больно-то смежишь веки. Начни я писать тебе записки из здешнего дома, ты, как учитель литературы, скажешь, что я очерняю действительность, но она здесь так черна, что даже при моем знании оттенков черного ни для одного из них не нашлось бы фона. Кто падший сам, кого уронили. Тут две стороны — винить человека в его падении или винить обстоятельства, в которые он был поставлен? Лучше в другой раз, но пока только то, что, когда меня взяли сюда, я безропотно и даже радостно согласился — пора! Пора воспрянуть хотя бы к трезвости, если уж невозможно вернуть творчество. Жестокость (но справедливая) в том, что не возвращение творчества спасает, а усиление его. Только так. Но тут опять мы пойдем по кругу: может, мне не дано и т. д.

Знаешь, я кого вспоминаю? Угадал? Конечно, девушку из экспедиции, ту студентку. Ее Надей зовут. И выйдет (да уж вышла) замуж, и парень хороший попадется, и она наплачется, все мы хороши, все мы самоутверждаемся как личности через чужие страдания, свои-то нам вроде в заслугу… Да, Наденьку помню. Еще Таню, помнишь, что пела? Рассказывал?

Эта Люба? Жалко, пропадет. Ты ей денег пошли, но поделикатней. Несчастные страшно горды, возьмет да и выбросит или… да какое мне дело, куда она их денет. Еще Митька может высказаться в том смысле, что сын за отца не отвечает. И нашим отцам так говорили, только в другом смысле, а Митенька в прямом.

Валю люблю. С тем и прощаюсь.

О-о! Лина. Ведь Лина меня законопатила сюда. Она хотела, Люба тебе все расскажет, я ей все выболтал, не надеялся, что ты приедешь, хоть кому-то надо было излиться (излиться? ну, словесник, от чего слово, в нем что: освобождение от злости — изозлиться или выливание чрезмерной залитости чем-то?), на Лину я плевал, она сволочь, причем редкая, утопила, но не сразу, держала на плаву, чтоб обобрать…

Нет я нехорошо сказал, нечестно, сам во всем виноват, тонуть надо, за других не цепляясь.

Я. Леша, вляпался в историю с наследством. Так-то, брат. При наличии отсутствия, как говорят экономисты, был бы другой эффект. Теперь я понимаю, что частная собственность есть зло, но пока не есть пережиток.

К преступлению перед семьей меня привел разврат. Тут не надо искать других слов. Помнишь, я прикрывался фразой, что любовник происходит от слова «любить», какой там! Лина за это ох как цеплялась! Не она ли обзывала мою жену наседкой, не она ли даже рождение детей оскорбила исполнением супружеского долга? Да, долг. Но разве супружество не есть любовь?

Вляпался я крепко. До того, что могут в квартиру явиться с описью вещей, особенно картин и хрусталя. Подобно некоторым писателям, естественно западным, я кое-что наработал, не обнародуя. На случай кончины, который, как видишь, представился. О запасе знала Валя и, как ты понимаешь, Лина. Видя в хрустале материальную независимость, которую я обретал бы, его делая и продавая, я попался. Деньги, как их ни презирай, играют свою роль. Тратя их безжалостно, выручая кого-то, никогда не ожидая возврата, я думал, что независим. Как же! Независим нищий. У меня были покупатели, например, тот толстосум или старички на пенсии, ворочавшие делишки в сотни тысяч и радующиеся каждому новому повышению цен на хрусталь, ковры и золото. Этого у них было изрядно… Да что я кручусь! Неприятно писать, но надо. Короче: я написал завещание, которое у Лины, и боюсь, при ее изворотливости, оно уже действует. Убей не знаю, как меня провели. Примерно так, как женят дураков: они просыпаются не одни, а в комнату вваливаются родственники жены.

Единственная просьба — отбери у Лины завещание. Хотел писать ей отдельно, но слишком рвотно. Можешь показать письмо ей, убрав выражения: сволочь я сам, а не кто-то другой. Можешь сказать, что она хорошая. И в самом деле: кто бы еще так хранил хрусталь или кто лучше нее понимает, что я хоть что-то добавил к искусству? Сам-то я в этом не уверен, но для нее это как данное, так что, Леша, начинал я письмо твердо уверенный в изъятии у Лины завещания, а теперь — не знаю. Но опять-таки, как семью оставить без денег? Сказать, что у нас самообслуживание, — жестоко. В общем, не знаю.