Владимир Крупин - Тринадцать писем (ценз. Сороковой день)

Оделся и вышел. Вот уж действительно тьма египетская, перила крыльца нашарил и ощупал, а то казалось, что их нет. И страшно вдруг стало, изморось в воздухе. Пересилил себя и ощупью вышел за калитку. Темно. Прошел в темноте, тяжело ступая и упорно бормоча: «Я ей докажу», — пьяный. Их называют роботами ХХ века, так как они программируют себя на возвращение домой. Пробежала мимо собака, я слышал ее, она меня не почуяла. Я подумал, что мне не дойти бы в такой тьме до больницы, хотя дорога знакомая. И вот это ощущение, что за темнотой, в больнице, лежит

«К мама, что отец утром пойдет к автобусу, в темноте по грязи, что вы так далеко, в таком ином мире вещей и мыслей, — вдруг поразило сиротством. Не родства, нет, — другого, скорее сердечного сиротства. Сердце в темноте билось сильнее, но не от страха, от того, что говорило: я с тобой.

Вернулся. Теперь уж лягу.

Утро. Один. Записка отца. «Грей на плите. Купи хлеба. Выберешь время, набери рябины и калины».

А главная новость — махонький месяц родился, тучи к утру его распеленали. Помнишь, сыночек совсем крохотный не мог оторваться от окна, глядел. Целую.

Не странно ли, скоро двадцать лет в Москве, а все как в гостях. «Еду домой» — вот как хотел начать это письмо, которое не утерпел писать, привыкнув за это время к ним. Домой? И здесь дом. Так и живу нараскорячку.

Пытался помочь наготовить дров, но бензопильщика не нашли, пробовали поширкать вручную, но пила такая тупая, что отец сказал: «Быстрей зубами перегрызем». И отправился я наносить прощальные визиты: в лес, но по Утопии не прошел, в поле, тоже не прошел, постоял на краю. Вернулся в поселок и на прощанье сделал опыт — захватил по пути и перебросил через грязное место доску. Такая красота, все шли, нахваливали. Я гордо думал: «Да если бы каждый принес по щепке, мы бы в бальных туфельках тут ходили». Но прошел трактор, и от мечты ничего не осталось.

На прощанье радио: Ведерников, голос из хора. «О если б знать вы, дети, могли холод и мрак грядущих дней…» Свиридов на стихи Блока.

Сейчас мне совсем не грустно, меня рассмешила ворона. Она отрывает шишечки с лиственниц, а те сидят крепко, ворона, как попугай, вцепится в шишку, крылья сложит и висит, отрывает своей тяжестью.

И еще хочется записывать слышанное и невольно запомнившееся, но это было бы самоцелью. Оно же есть в природе и не пропадет, а мы и так, как сказал в магазине мужик: «Ночь не ели, день не спали», с нас хватит.

Еще было ощущение на дальней окраинной улице. Там не ездят машины, много цветущей крапивы, сухая трава в белых перьях и листьях, желтые длинные поленницы. Шел мимо домов и будто был настройкой приемника — из каждого дома разные звуки: в одном пели, в другом смотрели телевизор, в третьем плакал ребенок, в четвертом было тихо, еще в одном кричали «горько», в последнем, окнами в поле, затапливали печь, и горький дым разлуки услышался и не забудется.

Вот ведь как от матери: даже и болезнь ее и то во благо. Когда бы еще я столько прожил здесь, когда бы опомнился. Мон грустные мысли отступили.

Ну, мамочка, отчудил я на конец здешней жизни. Сюда, на распутицу, прикомандирован вертолет, и меня прибежали звать полететь в дальнее место района, везти продукты, лекарства, газеты.

И как будто по счастью, летели над Святицей, над той фермой девчат, над поместьями моего председателя, а вначале над шиповником и завалами мелиораторов, потом по» неслись вырубки и лесосеки отца, близилась дорога, по кото-рой ушел дедушка…

На какое-то время я почувствовал себя в космосе и представил, что голубое оттуда заменяет естественный цвет осени. Вспомнил — космонавты без конца повторяют, что Земля маленькая я делить нечего. Правда, маленькая, — под нами бежали реки и озера, дороги и проселки, леса и поля, мелькала какая-то техника, ожидаемая мартеном, что говорить! И опять, и опять бросалось и исчезало под нами золото осени, красными шрамами глинистых дорог, бородавками стогов соломы и сена, цветущей ольхой, реками, течение которых красилось упавшей листвой.

Оглянувшись, я видел трубу родного дома, из которой выходил синий дым моих сгоревших блокнотов: глядя вперед, видел перекрестья поселковых улиц и стоящие на них огромные бочки, к которым стекался народ: глядя под ноги, я видел груды газет, в которых была напечатана моя заметка о замерзшем одуванчике: согнувшись и выглядывая вверх в круглое окно, я видел облака, которые на виду редели и не уходили куда-то, а растворялись: небо светлело, будто возносилось все выше,