Ак Вельсапар - Рассказы

Щуплый юркнул в спальную комнату.

— Какой-то взбесившийся бродячий пёс убил нашего, — начал он отчитываться перед женой, которая слушала его вполуха, повторно впадая в сладкий, утренний сон. А потом, глядя на потолок, заворчал: — Сколько мы его, однако, кормили, ухаживали за ним, воспитывая в нём сторожевого. Ан нет, всё оказалось, напрасно — значит, каким он был, таким и остался. Слюнявым. Буду я ещё по нему горевать!

— А, не все ли равно…, — лениво промямлила спросонья его полная, плечистая жена, легко погружаясь во взбалмошную предпробудную дремоту. — Сам же говорил, что он стал старым, плохо ест, значит, не сегодня, так завтра, самим бы пришлось избавиться от него. С пищевыми-то остатками справляется еле, куда уж ему до драки. Спи лучше!

Муж спрятался под одеялом, бормоча:

— Надо было мне тогда оставить себе кого-нибудь другого из них. Был там один, драчун, да не дался, помню чётко, как сейчас, а потом исчез отсюда. Приручил бы его, все было бы по-другому.

Ранним утром того дня, когда солнце медленно поднялось в холодное небо, дети из соседних дворов увидели огромного пегого пса, бездыханно лежавшего на самом краю оврага, за последними домами. Пёс казался живым, просто спящим, но с открытыми глазами. Уложив мохнатую голову на передние лапы, он пристально глядел на просыпающийся там, далеко внизу, город.

В глубине же его, больших, умных, навеки застывших глаз, отражались неказистые близлежащие дома округи — дома, съёжившиеся, словно перед кем-то виноватые…

г. Стокгольм, Швеция

На третьи сутки море обволокло туманом. Белесый, поднявшись из моря, он скучно окутал берег, поселок, медленно, шаг за шагом — всю округу. Говорили, что это не спроста, а завхоз дома отдыха Арта, которого почему-то за глаза называли Горбуном, сказал прямо — это дело рук утопленницы.

Ее искали уже третьи сутки, но тщетно. Поисковая группа, наспех сколоченная из двух водолазов-любителей, членов местного клуба «Морские крылья», по очереди обшаривающих водную глубь, милиционера и мотоциклиста с катера, сурового неприветливого на вид сухопарого Ягмура, уходила все дальше от берега. Оттуда наблюдали за ними и тоже вели поиски отдыхающие. Они пристально следили за волнами в надежде, что, в конце концов, ее прибьет к берегу. Впрочем, так же, как и его…

Он утонул. Море его убило, отомстило за что-то. А за что, никто не знал. Мерген, высокий скептик с серыми скучными глазами, сразу же сказал, что те, кто выпендривается, вернее, как он выразился, все выпендрюги, приезжающие сюда отдыхать и затевающие с морем недобрые шутки, кончают таким вот образом. К его словам прислушались, но не все согласились.

Мне показалось, что Мерген слишком упрощает или, может, был в обиде на утонувшего, и теперь потешается над ним. Я все думал, что таится в этой смерти нечто странное, ибо такой человек, как Шарли (так звали погибшего), не мог утонуть в мелководье Аваза. Здоровенное его тело, распластавшееся на пустынном берегу, даже мертвое внушало окружающим какое-то безмолвное почтение.

Тем не менее, смерть наступила, как впоследствии констатировала медицинская справка, «вследствие утопания», и все разговоры вертелись вокруг этого. Мурад сказал, что дело, наверно, не в том, что он плохо плавал. Бывают несчастные случаи, когда и самых отличных пловцов поглощает пучина. Судороги, например. Кто гарантирован от них? Может, парня настигла именно такая участь?

Я внимательно наблюдал за ним, когда он рассуждал о смерти незнакомого ему человека, и уловил, что Мурад опечален искренне. Красавец, в превосходной импортной упаковке, всегда в прекрасном настроении, в тот вечер он сидел передо мной грустный и скучный. Тогда мне, признаться, было несколько стыдно за то, что я принимал его доселе за прожигателя жизни. Мурад оказался к тому же сентиментальным. Впрочем, это свойство натуры характерно для такой категории людей. И все же он поразил меня своей сверхчувствительностью:

— Я представляю себе последний миг его жизни. Он, наверное, сказал себе, умирая: «Что я могу еще сделать, чтобы спастись? Ничего. Все, что я мог, я сделал».

А потом неожиданно обратился ко мне:

— Сколько еще живет после своей смерти человек?

Я ответил:

— От силы две-три минуты, пока не остынет мозг. До тех пор он может слышать. Поэтому, когда кто-то умирает, те, кто сидит у его изголовья, поднимают плач, чтобы умирающий, вернее, уже умерший, убедился в том, что ближние скорбят по нему, что они несчастны.

— Значит, — сказал Мурад, — он боролся с волнами до самой смерти и, только умерев, мысленно обратился к своим близким: «Поймите, что я мог еще сделать? Ничего…»

А потом Мурад все рвался к морю. Аделина его удерживала, как могла. Отговаривал и я. Но он все твердил:

— Будь что будет! Пусть море сделает со мной все, что захочет! А сам при этом чуть не плакал, был в неописуемом смятении. Он скучал по жене и по ребенку, которые остались далеко, домашние и знать не знают — где он? А он здесь не один… Говорил, что и с ним однажды может случиться беда, так что он бесследно исчезнет для близких — бесславно, бесчестно…

Море негодовало всю ночь. Оно никак не хотело успокоиться. Всю ночь мы слушали, как волны бьются о каменные берега и неистовствуют.

На следующий день мы — завсегдатаи бильярдной единственно приличного на этом пустынном каспийском берегу дома отдыха «Парус» — собрались все вместе. И снова разговоры, естественно, пошли об утонувшем. Разные высказывались догадки. Самед вспомнил, что Шарли в тот злосчастный день долго играл в бильярд, чего за ним раньше не наблюдалось, и у него то ли с кем-то вышла ссора, то ли просто, будучи не в духе, он обронил несколько грустных фраз, которые казались теперь очень странными, необъяснимыми. По ним выходило, что погибший будто бы предчувствовал грядущую беду и, кто знает, может, даже знал о своей неминуемой смерти?

Самед рассказал, будто Шарли промолвил: «Если не рисковать, то жизнь не стоит и ломаного гроша». Но кто-то с ним категорически не согласился, вспомнив, что тот сказал якобы по-другому: «Жизнь стоит чего-то только тогда, когда рискуешь». Однако при этом все сошлись на одном: вид у него был весьма удрученный.

Все же нашелся человек, который попытался вернуть нас с заоблачных высот на землю, сказав, что нечего из обыкновенной фразы сотворять какую-то магию или необъяснимую волю рока. Это, сказал он, кредо многих и сводится к общеизвестному: «Риск — благородное дело» или «Кто не рискует, тот не пьет шампанское…»

Но на разговорах вокруг гибели незнакомца не так легко было поставить точку, ибо слишком много оставалось неясного. Их возобновил Аман — толстяк, который, несмотря на огромный живот, замечательно играл на бильярде. Он мог забить шар в лузу с закрытыми глазами, дуплетом в разные или в одну, но так, чтобы «чужой» у лузы уступил место «своему», и при этом, если и не часто, то все же иногда умудрялся отправить в противоположную лузу и «трудовой». Мы все восхищались его игрой и, когда он готовился выкинуть еще какой-нибудь трюк, подбадривали, беззлобно посмеивались над тем, как он пыхтел, ища удобное положение у края стола для своего огромного живота.