Болеслав Прус - Дворец и лачуга

- Пятьсот рублей, - ответил Петр. - А вы, благодетель?

- Два да два - четыре... Четыре тысячи пятьсот рублей. А вы, пан судья? - спросил Дамазий.

- Сто пятьдесят рублей. Ну, а вы, сударь, - допытывался судья у Дамазия.

- Четыре тысячи шестьсот пятьдесят рублей, - считал Дамазий. - А почтеннейший пан Вольский?

- Десять тысяч рублей, кстати сказать, не от меня, а от моего дядюшки, - ответил Вольский.

- Четырнадцать тысяч шестьсот пятьдесят рублей, - говорил Дамазий. Сколько вы, почтеннейший пан Антоний?

- Я не забавляюсь филантропией, - сказал великий пессимист, не вынимая изо рта зубочистку.

- Дорогой вице-председатель, а сколько же вы, сударь, жертвуете? снова спросил пан Петр Дамазия.

Эта назойливость наконец надоела нашему оратору, и он ответил:

- Я полагаю, мы уже собрали достаточный капитал, и дальнейшие вклады были бы излишни... Я же со своей стороны в крайнем случае могу добавить сумму, недостающую до полных пятнадцати тысяч...

- То есть триста пятьдесят рублей, - заметил пан Петр, стараясь придать этим невинным словам возможно более язвительный оттенок.

Услышав это, пан Дамазий принял величественный вид.

- Сударь, - сказал он, - я очень рад, что вы соблаговолили заметить мое скромное участие в этом предприятии... Я не люблю заниматься попреками, и лишь напоминаю, что планы, развиваемые мною лично, вообще как-то не находили поддержки среди уважаемых присутствующих.

- Дорогой мой пан Дамазий!.. - умолял оратора Пёлунович, видимо опасаясь нового инцидента.

- Я что-то не припоминаю, чтобы вы развивали тут какие-нибудь планы, нагло ответил Петр.

- Вы не припоминаете? - с иронической улыбкой продолжал великий оратор. - А мой проект устройства дешевых квартир, на которые я предлагал дать пять тысяч...

- Был непрактичен, - сказал нотариус.

- Я обращаю внимание уважаемого пана Дамазия, - отозвался ученый Зенон, - что я хотел войти с ним в компанию.

Пан Дамазий бросил взгляд на довольно потертый сюртук мудреца и продолжал:

- Я предлагал основать высшее учебное заведение для женщин, своего рода университет, на который давал две тысячи рублей...

- Это тоже было непрактично, - заметил нотариус.

- Напоминаю уважаемому пану Дамазию... - снова воскликнул Зенон.

- Дешевые квартиры непрактичны, учебное заведение непрактично! - гневно прервал его Дамазий. - Но обращаю ваше внимание, господа, что я также предлагал основать на паях фабрику искусственного удобрения и давал на нее...

- Позвольте, пан Дамазий... - волновался Зенон.

- И давал на нее тринадцать тысяч, - говорил Дамазий, не обращая внимания на Зенона. - А кто меня поддержал? Кто пожелал войти со мной в компанию?..

- Я, пан Дамазий, я! - крикнул Зенон. - Я даже писал по этим вопросам меморандум...

- Мы говорим о деньгах, а не о меморандумах...

- Но талант, пан Дамазий, талант! - восклицал Зенон.

- Вот почему я не вижу резона поддерживать чужие проекты, но охотно поступлюсь еще тысячей рублей, если вы меня убедите, что хоть какая-нибудь из моих идей будет осуществлена, - громко говорил Дамазий.

- Все они никуда не годятся, - уверял нотариус.

- А раз никуда не годятся, то я и те триста пятьдесят рублей беру назад! - крикнул вице-председатель.

- Сейчас вы можете взять назад хоть триста тысяч, - сказал пан Петр.

- Раз так, то и я беру назад свои сто пятьдесят рублей, - отозвался пан судья.

- А я добавлю сто миллионов! - прибавил нотариус. - Если мы хотим сделать из серьезного дела детскую игру, пожалуйста, пожалуйста!..

С этими словами энергичный нотариус забегал по гостиной, словно разыскивая свою трость. Эти эволюции, хотя и имевшие целью лишь розыски шляпы, удивительно охладили собравшихся.

Настала минутная тишина, среди которой до слуха членов научно-социально-филантропического общества донесся какой-то шум с лестницы.

- Что это значит? - выкрикнул Пёлунович и ринулся к дверям, в которых появилась Вандзя с каким-то свертком в руках.

- Дедушка! - с громким плачем воскликнула девочка. - Они говорят, что этот ребенок умер!..

Она быстро прошла через гостиную и положила свою промокшую ношу на председательский столик.

- Мой меморандум! - в ужасе закричал Зенон.

Но было уже поздно. На приснопамятном меморандуме в самом деле покоился бледный, холодный и окостеневший детский трупик...

- Кто это принес?.. Чей это? - спрашивал в величайшем ужасе пан Клеменс.

- Того господина, который спас твою трубку, дедушка, - рыдая, ответила Вандзя...

- Как?.. Гоффа?.. Ребенок Гоффа?.. Янек! Янек!.. - в отчаянии кричал старик.

Вбежал Янек.

- Говори сейчас, что случилось?.. Что это значит?

- Дело было так, ваша милость: стою я это в воротах с Иоась... то бишь стою я это в воротах, глядь, а этот господин сидит на камне... Я сейчас к барышне, барышня скорей спустилась, взяли у него ребенка и говорят: "Пойдемте со мной!.." А он взял да ушел прочь, на улицу!

- Так это был Гофф, Вандзя, Гофф?.. - снова спрашивал Пёлунович прижавшуюся к нему и неутешно рыдающую внучку.

- Он, дедушка, он!.. Я сразу узнала его.

Разбуженный предводитель Файташко стоял среди других, окаменев от ужаса, хотя и не понимая в чем дело.

- Несчастье! - стонал старый Пёлунович. - Надо искать его... Он еще, того и гляди, на самоубийство решится.

- Нужно прежде всего отправиться к нему на квартиру, - отозвался помертвевший от ужаса Вольский.

- Идемте, идемте! - повторило несколько голосов.

Пан Клеменс вбежал в свою комнату, чтобы переодеться.

- Господа, устроимте складчину, - сказал вдруг Дамазий. - Немыслимо же идти туда с пустыми руками!..

Присутствующие схватились за кошельки, и в мгновение ока собралось около ста рублей.

- Идемте! - вскричал одетый уже Пёлунович, вбегая в гостиную.

Все двинулись, Вольский пошел со всеми.

Через минуту гостиная совершенно опустела; в ней покоились лишь останки бедной Элюни, лежащие на меморандуме о пауперизме и прикрытые протоколами заседаний филантропического общества.

Это был последний и единственный долг, выполненный пессимистом Антонием по отношению к семейству злополучного Гоффа. Мизантроп боялся покойников и накрыл ребенка тем, что оказалось под рукой.

Глава тринадцатая

Без заглавия

Очутившись на улице, члены филантропического общества бросились бежать, словно стадо овец, подгоняемых собакой и бичом пастуха. Дождь капал им за воротники, из-под ног брызгала грязь, а они между тем забрасывали друг друга упреками.

- Наш формализм убил это несчастное дитя! - говорил Пёлунович, опираясь на руку Вольского.

- Э, что там формализм! Это ваша нерешительность больше всего виновата... - ответил Дамазий.

- Моя нерешительность! Ты слышишь, Густав! - жаловался пан Клеменс.

- Ну, разумеется, - уверял Дамазий. - Вы были у Гоффа, вы его видели, разговаривали с ним... Надо было предпринять что-нибудь на свой риск, а мы бы потом охотно это утвердили.