Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

Она стала вспоминать что-то такое, чего никогда не видала на земле, и пришла в изумление.

"Так вот оно как!" - подумалось ей.

Она почувствовала под рукою ветвь, но ей не хотелось уже за нее ухватиться. Вместо этого она открыла глаза, - ей чудилось, что сквозь желтую толщу воды она начинает видеть иной мир, свободный от забот, разочарований, ненависти...

Через несколько минут по ту сторону реки человек, с которым разговаривала пани Ляттер, и с ним еще какой-то другой пришли на берег с веслами. Они стали смотреть, кричать; наконец, медленно повернули опрокинутую лодку, столкнули ее на воду и переправились на другую сторону.

- Примерещилось тебе, - сказал другой. - Никого тут нету.

- Какое там, примерещилось! Она мне рубль посулила, - возразил первый.

- Верно, жаль ей стало рубля, вот она и вернулась в корчму... Погоди-ка, а это что?..

Они заметили на берегу зонтик. Торопливо привязав лодку к кустам и выйдя на берег, они стали тревожно озираться по сторонам. На сырой земле, покрытой прошлогодней травою, они заметили следы башмаков, однако женщины не обнаружили.

- Оступилась она, что ли, и в воду упала? - сказал первый.

- О, господи Иисусе! Что же это ты натворил? - сокрушался второй. - Да если она утонула, нас по судам затаскают...

- Воля божья! Едем к перевозу; может, это она в корчму поспешила...

Они поехали на лодке к корчме и дали знать, что с неизвестной барыней случилось несчастье. Корчмарь с корчмаркой, толпа мужиков и баб, ожидавших парома, разбежались вдоль по берегу, кричали, смотрели, но ничего не нашли.

Часу в шестом вечера, когда вернулся долгожданный паром, два перевозчика сели в лодку и, плывя вверх по реке, заметили ногу, запутавшуюся в кустах. Там, в каких-нибудь двадцати шагах от липы и скамейки, где должны были сбыться ее мечты, лежало тело пани Ляттер.

Перевозчики отвезли утопленницу к переправе, там ее попробовали откачать, а потом положили в придорожный ров. Глаза ее были открыты, и народ боялся, поэтому корчмарь накрыл мертвое тело старым мешком.

Она лежала тихо, с лицом, обращенным к небу, только оттуда ожидая теперь милосердия, которого так и не дождалась на земле.

В это самое время Мадзя получала у панны Малиновской свое жалованье за три месяца, а Мельницкий во весь опор скакал со станции к переправе, уверенный, что застанет пани Ляттер.

"Теперь уж она от меня не отвертится, - думал старик. - Разведу ее с мужем и женюсь. То-то она у меня захлопочет! То-то дом оживится!"

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Пробуждение

Мадзе чудилось, что она горит на огромном костре: руки и ноги уже обратились в пепел, она дышит пламенем, вместо головы у нее раскаленный докрасна чугунный шар, вместо языка - пылающий уголь.

Она уже не хотела жить, только бы не терпеть этих мучений. И когда ее обнял сон, тяжелый, как поток расплавленного свинца, она застонала, но не от страха. Нет, ее радовало, что огненные языки, терзавшие ее взор, притухают, алеют, как зарево заката, а сама она летит в бездонную пропасть, где становится все темней, темней, но и прохладней.

Конец? Нет еще. Ее обдало вдруг резким запахом уксуса. Это она упала не в бездонную пропасть, а, верно, в трубу, и под нею пылает плита, на которую льют уксус.

"Ах, какой... ах, какой... ах, какой же острый запах!" - думала она.

Уксуса, должно быть, лили очень много: со всех сторон ее окружили густые облака, море облаков, в которых она парит над городом. Наверно, над городом, потому что слышен колокольный звон: в ушах, в голове, в горле и груди, в руках и ногах. Странный звон! "Это по мне перезванивают, - думает Мадзя. - Я - пани Ляттер, и я утопилась. Звонят колокола и спрашивают: зачем ты это сделала? Ведь ты оставила пансион, детей?.."

Белый туман облаков разорвался, и Мадзя увидела чье-то лицо. Это было доброе лицо с седыми усами и коротко подстриженными бачками.

"Что это за старичок?.."

Ей показалось, что рядом, в клубах острых паров, лежит другая девушка, и старичок - это доктор и отец той другой.

Колокола все звонили в голове, горле, руках, одни в басовом, другие в скрипичном ключе, и говорили между собой:

- Феликс, прошу тебя, вызови Бжозовского!

- Ни за что! Я не позволю травить родную дочь!

- Ты же видишь, это...

- Легкий, совсем легкий случай!

- Тогда я пошлю за ксендзом...

- Никаких ксендзов, никаких коновалов!

- Ах, что мне, несчастной, делать! - рыдал кто-то в скрипичном ключе.

- Успокойся, ей нужен покой! Ведь и мне она родная дочь... Покой, только покой!

Она хотела ответить этим стонущим колоколам или тоскующим людям: "Я все слышу!" - но ей не хотелось разжимать губы.

Белое облако - не пары уксуса, а тонкая, нежная пелена пуха или снега, но не холодного, а теплого снега. Нет, это мотки кружев, они неприметно все развиваются, все развиваются... Вон плющ, на одном листке качается мальчик с пальчик. Прилетел воробей и хочет клюнуть мальчика в головку. Но мальчик смеется и прячет головку под листком, а удивленный воробей машет крылышками и жужжит, как пчела.

Плющ уплывает, а она... боже, как она растет! Руки и ноги уже коснулись горизонта, и горизонт бежит прочь. Она все растет, разбросавшись на беспредельном лазурном ложе, по которому плывут золотые и розовые облачка.

"Кто я? - думает она. - Ничто или одно из вон тех облачков? В самом ли деле я пани Ляттер, в самом ли деле я утопилась? А может, она вовсе не утопилась, зачем ей было топиться?.."

И когда она думает так, одно облачко, то, что застыло сбоку, принимает черты человеческого лица. Она видит увядшее женское лицо, с большими ввалившимися глазами, в которых застыла тревога. Может, это пани Ляттер? Нет, это панна Марта, хозяйка пансиона... Нет, нет, перед нею блондинка, и в волосах ее белеют седые нити. Ах, да, вспомнила! Когда-то, когда-то очень давно, эта женщина приподымала ее, вливала ей что-то в рот, клала ей что-то на голову, а порой со слезами опускалась на колени и целовала ей ноги. "Кто же это? Кто же это?.. Ведь это кто-то знакомый!.."

Увядшее женское лицо приблизилось к ее лицу, полные тревоги глаза с любовью глядели на нее, и в эту минуту на лоб больной упала слеза. Она потекла по щеке, по шее, скатилась на грудь, и - вдруг... Казалось, на пылающее тело пала обильная роса слез, холодных, целительных. И всюду, куда они падали, исчезали огонь и боль, проходило оцепенение, и с каждой слезой пробуждались мысль, память и то спокойное ощущение счастья, какое не передать человеческими словами.

Больная шевельнулась на постели, протянула влажную руку, но рука упала на грудь.

- Мама! - прошептала она.

- Ты узнаешь меня, Мадзя? - крикнула седеющая женщина. - Ты узнаешь, жизнь моя, сокровище мое! Это бог милосердный вернул мне тебя...

- Тише, матушка, тише! - послышался мягкий мужской голос.