Болеслав Прус - Грехи детства

Барышни, как водится, поднимают визг... Я кричу:

- Это ничего! Ничего! Тут мелко!..

Выплескиваю воду из фуражки, надеваю ее на голову и, шагая по пояс в воде и по колено в грязи, срываю одну кувшинку, другую, третью, четвертую...

- Казик! Ради бога, вернись!.. - кричит, плача, сестра.

- Хватит уже, хватит!.. - вторит ей Лёня.

Но я не слушаю. Рву пятую, шестую, десятую кувшинку, а потом листья.

Из пруда я вылез мокрый с головы до ног, облепленный грязью выше колен и по локоть. На берегу Зося плачет, Лёня не хочет брать цветы, а за ними прячется позеленевший от страха Валек...

Я вижу, что у Лёни тоже слезы стоят в глазах, по вдруг она как захохочет:

- Смотри, Зося, какой у него вид!

- Боже! Что скажет отец?.. - вскрикивает Зося. - Казик, милый, умой хоть лицо, ты весь испачкался.

Я машинально трогаю нос грязной рукой. Лёня от хохота валится на траву. Зося тоже смеется, утирая слезы, и даже Валек открывает рот и издает странный звук, похожий на блеяние.

Теперь его замечают девочки.

- Кто это? - спрашивает Зося. - Откуда он тут взялся?

- Он пришел сюда вслед за твоим братом, - ответила Лёня. - Я видела, как он крался в кустах.

- Боже! Какая у него шляпа!.. Чего он хочет от тебя, Казик? недоумевает сестра.

- Он ходит за мной уже несколько дней.

- Ага! Так это, должно быть, с ним Казик играл, когда бегал от нас... насмешливо замечает Лёня. - Смотри, Зося, какой вид у них обоих: один весь мокрый, а другой - неумытый... Ох, помру со смеху!..

Сопоставление с Валеком мне совсем не понравилось.

- Ну, Казик, умойся же скорей и иди домой переодеться, а мы пока пойдем в беседку, - сказала Зося, поднимая Лёню, которая от чрезмерного веселья была близка к истерике.

Они ушли. Остались только я с Валеком да забытая в траве охапка кувшинок, которых никто не подобрал.

"Так я награжден за мою самоотверженность", - подумал я с горечью, ощущая во рту привкус ила. Я снял фуражку. Ужас, что с ней сделалось!.. Она стала, как тряпка, а козырек с одного края оторвался. С мундира, с жилетки, с рубашки струйками стекает вода. Полно воды и в сапогах, а когда я двигаюсь, она хлюпает. Я чувствую, как полотно превращается на мне в сукно, сукно - в кожу, а кожа - в дерево. И еще вдобавок из беседки доносится смех Лёни, которая рассказывает о моем приключении гувернантке.

Через минуту они придут сюда. Я хочу умыться, но, не кончив, убегаю, потому что они уже идут!.. Вот я вижу в аллее их платья, слышу удивленные возгласы гувернантки. Они отрезают мне дорогу к дому, и я бросаюсь в другую сторону, к забору.

- Где же он? - взвизгивает гувернантка.

- Вон там!.. Вот они оба убегают, - отвечает Лёня.

Тогда я замечаю, что Валек, не отставая, бежит вслед за мной. Я подбегаю к забору, он за мной. Я карабкаюсь по жердочкам - он тоже. И когда мы оба, обернувшись лицом друг к другу, сидим верхом на заборе, из кустов показываются Лёня, Зося и гувернантка.

- Ах! И приятель здесь!.. - хохочет Лёня.

Соскочив с забора, я мчусь полем к нашему флигелю, и Валек по-прежнему сопровождает меня. Очевидно, его забавляет эта погоня; он открывает рот и издает блеющий звук, который должен означать удовольствие.

Я вдруг остановился в бешенстве.

- Послушай-ка, любезный, ты чего от меня хочешь? Чего ты таскаешься за мной?.. - напустился я на мальчика.

Валек оторопел.

- Отвяжись от меня, убирайся прочь!.. - кричал я, сжимая кулаки. Осрамил меня так, что все смеются надо мной... Если ты мне еще раз попадешься на глаза, изобью...

Выпалив это, я ушел, а Валек остался. Отойдя на несколько шагов, я оглянулся и увидел мальчика на том же месте. Он смотрел на меня и горько плакал.

Оборотнем влетел я к нам в кухню, и везде, куда ступала моя нога, оставались лужицы воды. При виде меня куры всполошились, раскудахтались и, хлопая крыльями, бросились к окнам, девушки-работницы покатились со смеху, а Войцехова всплеснула руками.

- Господи, твоя воля!.. Да что с тобой? - закричала старуха.

- Не видите, что ли?.. Упал в пруд - вот и все! Дайте мне полотняный костюм, башмаки и рубашку. Только скорей!

- Горе мне с этим мальчиком! - разохалась Войцехова. - Да к кителю, верно, и пуговицы не пришиты... Каська, а ну пошевеливайся, ищи башмаки!

Она принялась расстегивать и снимать с меня мундир с помощью второй девушки. Это кое-как удалось, но с сапогами пришлось-таки повозиться. Ни туда, ни сюда. Наконец позвали на помощь конюха. Мне пришлось лечь на койку; Войцехова с девушками держали меня под мышки, а конюх стаскивал сапоги. Я думал, он мне ноги выломает. Зато через полчаса я уже был как куколка умыт, переодет и причесан. Прибежала Зося и пришила мне пуговицы к полотняному кителю. Войцехова выжала мокрую одежду, вынесла на чердак - и все шито-крыто.

Однако отец, вернувшись домой, уже знал обо всем. Он насмешливо поглядел на меня, покачал головой и сказал:

- Эх ты, осел, осел!.. Теперь иди к Лёне, пусть-ка она тебе справляет новые штаны.

Вскоре явился винокур. Он тоже посмотрел на меня и посмеялся, но я подслушал, как он говорил отцу в конторе:

- Резвый малый! Этот за девками полезет хоть в огонь. Как и мы в молодые годы, пан Лесьневский.

Я догадался, что вся усадьба знает о моем любезничании с Лёней, и был страшно сконфужен.

Под вечер пришла графиня с Лёней и гувернанткой, и у каждой - о чудо! на платье была приколота... кувшинка! Я готов был провалиться сквозь землю, хотел бежать, но меня позвали, и я предстал перед дамами.

Тотчас я заметил, что гувернантка смотрит на меня очень сочувственно. Графиня же погладила меня по раскрасневшимся щекам и дала конфет.

- Милый мальчик, - сказала она, - очень похвально, что ты так любезен, но, пожалуйста, никогда не катай девочек на лодке. Хорошо?..

Я поцеловал ей руку и что-то буркнул.

- Да и сам тоже не катайся. Обещаешь мне?

- Я не буду кататься.

Тогда она обернулась к гувернантке и заговорила с ней о чем-то по-французски. Я услышал, как они несколько раз повторяли слово "эро". К несчастью, услышал его и отец и вскричал:

- Ох, ваша правда, графиня: ирод, как есть ирод!..

Дамы улыбнулись, а после их ухода Зося пыталась растолковать отцу, что "эро" пишется "heros" и по-французски значит не ирод, а герой.

- Герой? - повторил отец. - Уж точно герой! Промочил мундир и порвал штаны, а я теперь выкладывай Шулиму двадцать злотых. Черт бы побрал такое геройство, за которое платить приходится другим!

Прозаические взгляды отца были мне крайне неприятны. Однако я благодарил бога, что дело не кончилось хуже.

С того дня я виделся с Лёней не только в парке, но и у них в доме. Несколько раз я там обедал, что приводило меня в величайшее смущение, и почти ежедневно оставался к полднику, за которым подавали кофе, или землянику, или малину с сахаром и со сливками.